Но вот настал день, когда она отворила дверь дома миссис Льюис, и ее Джекки с криком: «Мама, мама!» — со всех ног бросился к ней. А когда он сразу же оказал ей предпочтение, взобравшись на колени к ней, а не к миссис Льюис, любовь пустила новые свежие ростки в ее материнском сердце.
Стояли те редкие солнечные дни января, когда глаз, обманутый ярким светом и теплом, невольно ищет на земле цветов и с трудом верит, что земля гола. В эти дни все яркие послеполуденные часы Эстер неразлучно проводила с Джекки. Они поднимались на вершину холма; оттуда их путь лежал по узкой улочке между кирпичной стеной и высоким дощатым забором. Здесь Эстер обычно брала сына на руки, потому что дорога становилась скользкой и грязной, а Джекки любил поглядеть в щелку на свиней. Но когда они выходили на гладкое, широкое шоссе, сбегавшее в долину, Эстер спускала Джекки с рук, и он с криком: «Гулять мамочка гулять!» — устремлялся вперед, и его маленькие ножки мелькали с такой быстротой, словно он катился на колесиках. Эстер спешила за ним, и порой ей приходилось даже бежать, — она очень боялась, как бы он не упал. Они спускались с холма в парк и проводили много счастливых часов среди нарядных цветочных клумб и извилистых дорожек. В этих прогулках Эстер отваживалась забираться довольно далеко — до старой деревни Далвич, и они бродили там по длинной сельской улице, за которой лежали убогие, безрадостные поля, перегороженные поломанными плетнями. Потом Джекки начинал проситься на руки, и Эстер радостно было нести сына, чувствуя его тяжесть. Утомившись, она отдыхала, прислонясь к ограде какой-нибудь фермы и глядя на неясные очертания раскинувшейся внизу долины. Когда же вечерняя прохлада пробуждала ее от грез, она, прижав Джекки к груди, поворачивала к дому и с новой силой ощущала прилив счастья.
Вечера тоже были исполнены очарования. Зажигались свечи, на стол подавался чай, Джекки дремал у Эстер на коленях, а она глядела на мерцающий огонь и погружалась в мечты, изредка прерываемые безыскусственной болтовней миссис Льюис. Потом, уложив ребенка, она принималась за шитье, пытаясь соорудить себе новое платье, или, нагрев большой чан воды, обе женщины становились к корытам. Тогда на следующий вечер они уже стояли по обе стороны гладильной доски; ярко горела свеча, и в тишине маленького коттеджа отрадно звучала незамысловатая женская беседа. Услыхав, что часы бьют девять, они отправлялись спать, и так неспешно текли дни — счастливые и обыденные, как простая мечта. До конца третьей недели миссис Льюис и слышать не хотела, чтобы Эстер начала подыскивать себе место, но тут Эстер неожиданно повезло. Приятельница миссис Льюис сообщила ей о том, что одна служанка отказывается от места где-то в районе Вест-Энда, и на следующий же день Эстер отправилась по адресу. Удача продолжала ей сопутствовать, однако не успела она проработать на Онслоу-сквер и недели, как ей сказали, что хозяйка хочет с ней поговорить и ждет ее в столовой.
— Думается мне, — сказала повариха, — это из-за твоего ребеночка. Насчет этого у нас строго…
Эстер вошла в столовую. Миссис Трэбнер сидела у камина в низком плетеном кресле. Это была крупная женщина с орлиным профилем. Последние годы у нее сильно ослабело зрение, и горничная читала ей вслух; при появлении Эстер горничная закрыла книгу и вышла из комнаты.
— Мне стало известно, Уотерс, что у вас есть ребенок, а вы, как я понимаю, незамужем.
— Да, мэм, со мной случилась беда, и у меня родился ребенок, но ведь это ничему не помеха, если я хорошо исполняю свою работу. Разве повариха жаловалась на меня, мэм?
— Нет, повариха на вас не жаловалась, но если бы мне были известны эти обстоятельства, вероятно, я бы нас не наняла. В рекомендации, которую вы мне представили, миссис Барфилд пишет, что считает вас глубоко религиозной девушкой.
— И мне кажется, это правда, мэм. Я очень сожалею о своем проступке. Мне немало горя пришлось натерпеться.
— Это вы все говорите. А если такое повторится снова у меня в доме? Если…
— Должно быть, мэм, вы не верите, что человек может раскаяться и его можно простить? А Иисус Христос сказал…
— Вам следовало все рассказать мне с самого начала, да и миссис Барфилд поступила крайне предосудительно…
— Что ж, мэм, вы, значит, хотите каждую бедную девушку, с которой случилась беда, лишить заработка и куска хлеба? Будь все такие, как вы, так еще больше было бы несчастных, которые накладывают на себя руки и убивают своих младенцев. Вы не знаете, как тяжко нам приходится. Отдашь ребенка на воспитание, а тебе говорят: «Дай мне пять фунтов, и я подыщу хорошую женщину, она усыновит твоего ребеночка, и ты его больше не увидишь и не услышишь, освободишься от него навсегда». Так и мне было сказано — слово в слово. Я забрала его оттуда — думала, как-нибудь выращу сама, но ежели я останусь без места…
— Мне бы очень не хотелось помешать кому-то зарабатывать свой хлеб…
— У вас ведь тоже есть дети, мэм, вы знаете, что значит быть матерью.
— Ну это, знаете ли, совсем другое дело… Не понимаю, что вы хотите этим сказать, Уотерс.
— Я хочу сказать, что если я из-за моего ребенка лишусь места, то одному только богу известно, что тогда со мной будет. Если я работаю хорошо…
В столовую вошел мистер Трэбнер. Это был дородный мужчина, с таким же орлиным носом, как у его мамаши, но увенчанным пенсне; он слегка запыхался.
— Ах, прошу прощения, маменька, я не знал, что вы заняты, — пробормотал он и уже хотел ретироваться, но миссис Трэбнер сказала:
— Это наша новая служанка, которую рекомендовала нам та дама из Сассекса.
Эстер заметила, что молодой человек невольно поморщился.
— Решайте это дело сами, маменька, не вмешивайте меня.
— Нет, я непременно должна поговорить с тобой, Гарольд.
— Право же, я не могу. Я совершенно не разбираюсь в этих вопросах.
Он хотел уйти, но мать задержала его, и он сказал раздраженно:
— Ну хорошо, в чем дело? Я сейчас очень занят, и к тому же…
Миссис Трэбнер приказала Эстер обождать за дверью…
— Так в чем дело? — повторил мистер Трэбнер. — Вы уволили ее? Я ведь предоставил вам самой решать эти вопросы.
— Она рассказала мне всю свою историю: эта девушка старается вырастить ребенка на свое жалованье… Сказала, что, если ее лишат возможности заработать кусок хлеба, она не знает, что тогда с ней будет. Положение ее поистине отчаянное.
— Мне все это известно… Но мы не можем держать безнравственную женщину в нашем доме. Все они мастерицы бить на жалость. Мир полон мошенников.
— По-моему, эта девушка не похожа на мошенницу.
— Очень может быть, но каждый имеет право оберегать себя.
— Не говори так громко, Гарольд, — сказала миссис Трэбнер, понижая голос. — Подумай, ведь от этого зависит участь ее ребенка. Неизвестно, что может с ней случиться, если мы ее уволим. Конечно, если ты так настаиваешь, я рассчитаю ее и выплачу ей жалованье за месяц вперед, но только это все на твою ответственность.
— Я не несу никакой ответственности в этом деле. Если бы она проработала у нас с полгода и зарекомендовала бы себя хорошей служанкой, тогда, может быть, нам бы и не следовало увольнять ее… Однако очень много хороших девушек нуждаются сейчас в работе не меньше, чем она. Не вижу причины, почему мы должны оказывать покровительство распутной женщине, когда есть так много порядочных.
— Значит, ты хочешь, чтобы я ее уволила?
— Я не желаю впутываться в это дело. Вы сами должны знать, как вам следует поступить. Все это может повториться снова. В нашем доме бывают молодые люди, мои кузены…
— Но ей же не приходится с ними сталкиваться.
— Поступайте как знаете, это ваше дело. Меня это не касается, незачем было и обращаться ко мне. Можете оставить ее, если хотите… Вам бы следовало приглядеться к ней повнимательнее, прежде чем нанимать… Я считаю, что этой даме, которая дала ей рекомендацию, следует написать очень резкое письмо.
Они забыли притворить дверь. Эстер стояла в коридоре, и щеки у нее горели от стыда.
