Степанов сидел, сцепив руки на колене, с заметно побледневшим лицом, глаза его смотрели в одному ему видимую точку за пределами комнатных стен.
− Теперь ты можешь судить о личном моём отношении к Сталину, потому что Берия действовал под его оберегающей рукой. Я всегда был против единовластия. При единовластии ошибки одного человека оборачиваются бедой для судеб миллионов. Сталин знал, что и как я думаю. Знал и о моих сомнениях по осуждению высшего командного состава. Поручительство моё за Василия Константиновича Блюхера он оставил без ответа. Замена мне уже готовилась. Спасла меня работа без жалости к себе и начавшаяся Отечественная война.
− При всём при том, Алексей, - хрипотца в голосе Степанова загустела. – При всём при том, - повторил он, - я не был против самого Сталина. При оценке исторического деятеля личное отношение к нему не существенно. Масштаб истории иной. И пляски на могиле – не историческая, скорее истерическая оценка. В газетном и журнальном беспределе проглядывает не только заданность, но и личная месть тех оскорблённых, кто попал в своё время под тяжёлую руку Сталина. Не секрет, что в оппозиции Сталину была в основном интеллигенция. Та, что сформировалась в предреволюционные годы. В её среде сильны были симпатии к Троцкому. И лагеря в первую очередь заполнялись оппозиционной интеллигенцией. Жестокостью против инакомыслящих Сталин добивался морально-политического единства в стране. И надо сказать сумел настроить народ против инакомыслия. Если верно я помню, для тебя, как и для многих, слово Сталина было не только законом, но и истиной?.. Хрущёв разломал Гулаговский архипелаг. Люди, отстранённые от общества, вернулись. Вернулись к работе, от которой их отстранили, - в журналистику, науку, искусство, туда, где мог проявить себя труд интеллигента. Как поступают люди с накопленной обидой, болью, с памятью об унижениях, когда им говорят: вот виновник ваших страданий?
Когда табу со Сталина сняли, уязвлённое их достоинство обратилось во гнев, в отмщение. Вернулось исстрадавшихся где-то около двух с половиной миллионов, сотая часть общества. Но несправедливые страдания даже одного человека вызывают сочувствие тысяч. К тому же, общественное мнение возбуждается, направляется журналистикой, искусством, куда вернулась большая часть пострадавших. Встретил недавно у одного твоего собрата по литературе, Солоухина Владимира, такую фразу: «Чтобы я когда-нибудь простил советской власти мельницу, отобранную у моего деда? Никогда!..» Слышишь интонацию потомка пострадавшего от коллективизации?..
Глобальные противники наши тут же уловили возможность похоронить вместе со Сталиным и социализм. Всё завязалось в такой узел, что затрещала сама история. Под общий мстительный шум объявили ошибкой Октябрь. Стали порочить Ленина. Обессмыслили дела и самоотверженность наших поколений. Капитализм представили идеалом цивилизованного существования. Коли пошло, то и поехало!.
Вот и стоит среди всей этой смуты российский человек. То на Запад глянет, то на Восток, то на свою порушенную жизнь. Стоит, думает: неужто в самом деле не туда шли? Неужто в прожитой жизни не было ни света, ни добра?..
Понимаешь, Алексей, когда кто-то хочет опорочить историческое прошлое, он прибегает к простому, в то же время хитроумному приёму. Вырывает отдельный трагический факт из истории, и преподносят этот факт близко к глазам так, чтобы закрыл он всю совокупность исторических условий, и кричит в негодовании; вот она, ваша История!..
Для Солоухинского деда потеря мельницы, конечно же, трагедия. Но вставь сам факт коллективизации в конкретную историческую обстановку начала тридцатых годов? Увидишь не трагедию, а необходимость. Если, разумеется, исходить не из интересов отдельной личности, а государства, то есть, большинства, подавляющего большинства народа. Давай, вспомним. Дело явно шло к войне. И не за передел Западного мира. Глобальная силовая нацеленность западных сообществ сомнений не вызывала – страна с социалистической ориентацией подлежала уничтожению. А что было у нас в те годы?..
Россия почти вся крестьянствовала. Ни тяжёлой промышленности, ни машиностроения, ни многого прочего, что могло бы противостоять мощи Запада.
Тебе это известно. Скажу о другом. Представь российскую деревню с единоличным семейным хозяйством, пусть даже крепким, в условиях всенародной войны. Мужики из хозяйства ушли, на войну взяты. Конское поголовье мобилизировано. Машин в семейном хозяйстве нет. Осталась полоса земли, бабьи да детские руки. Что взрастишь ими? Себя не прокормить, не то что армию, страну.
Вот тебе взгляд другого, исторического масштаба на коллективизацию, на колхозы, совхозы, на жёсткость, жестокость государственной политики.
Сталин, те, кто был с ним, просчитывали необходимости и возможности наступающих событий. Этого у Сталина не отберёшь. Точно так же в индустриализации. В обязательном всеобщем образовании, в создании отраслевых кадров. Методы были особые, сталинские, непреклонные. Но без осуществлённого мы бы не выстояли. Нынешние поколения не представляют, что было бы тогда с людьми, со всем земным миром. Для них это некая умозрительная абстракция. Так же как нам, в своё время, трудно было представить жестокости монголо-татар, сажавших на колы вкруг городов предков наших, русичей. История обрекла нас на жестокий и героический марш. И мы сумели, - за десять лет прошагали столетие! Сталина, как историческую личность, думаю, точнее других определил один из ярых его врагов. «Сталин принял Россию с сохой, оставил – с атомной бомбой». Слова Черчилля, наверное, знаешь. А вот этого можешь не знать… - Арсений Георгиевич не без труда поднялся, неспешными шагами, как ходят все старые люди, подошёл к книгам. Алексей Иванович уже обратил внимание на десятка два книг, свободно расставленных по всему пространству полок, похоже, остаток былой домашней библиотеки. Мемуары маршалов Великой Отечественной войны, Гальдер, Черчилль, «Диалектический материализм» Сталина, скромное, довоенное издание. Разрозненные, видимо, специально отобранные, тома Ленина, Л. Толстого, М. Горького, Пушкина, Пришвина, «Горячий снег» Бондарева. Осталось, как можно было предположить, то, что входило в круг нынешних раздумий ещё ясного и сильного ума Арсения Георгиевича.
Степанов вернулся в кресло, постукивая пальцами по обложке небольшой книжонки:
− Знаком ли, Алексей, с откровениями мистера Алена Даллеса? Давненько изложил он программу уничтожения России. Ещё в сорок пятом, победном. А воплощается его программные разработки теперь в годах девяностых. Циничные, страшные в своей обнажённости мысли! Хотя, что тут удивляться, - на мир смотрит безжалостно, глазами того класса, который представляет.
Арсений Георгиевич в явном волнении извлёк из нагрудного кармана очки, надел на поблёскивающий каплями пота нос, заправил дужки за уши.
− Слушай, Алексей. О яде парламентаризма, о людях, живущих в самой России и готовых способствовать разрушению страны изнутри, прочтёшь сам. Книжицу возьмёшь с собой, чтоб беспокойство не оставляло тебя. Послушай лишь небольшой кусочек о нравственности, которая, как я понимаю, для тебя едва ли не смысл жизни. Слушай!
«… Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников, своих помощников и соратников в самой России…» Обращаю твоё внимание, Алексей, на слова: «…незаметно подменим», «…заставим верить», и «найдём помощников в самой России». Он уже тогда предвидел возможность сосредоточения средств массовой информации в руках тех, кто будет заставлять российский народ верить в фальшивые ценности. Причём, если он «их», то есть наши ценности, намерен был подменить фальшивыми, то косвенно признал, что ценности наши, социалистические, - подлинные. Пошли дальше. «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по-своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы, постепенно вытравим их социальную сущность. Отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубине народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого…»
