После поцелуя оба враз вздохнули. Зойка радостно засмеялась, с лёгкостью девчонки, ускользнувшей от наказания, захлопотала у плиты.
«С такой бы лёгкостью и жить!» - думал Алексей Иванович, наблюдая со скованными чувствами умудрённого жизнью человека, за движениями рук Зойки, вдохновенно управляющейся с тонкими ломтиками хлеба, натёртым сыром, накалившейся уже, шипящей сковородой.
Чай с гренками был у них минутами согласия и благодушного взаимного понимания, и Зойка деятельно спешила уйти от неприятностей к счастливым минутам.
Алексей Иванович понимал Зойку может быть даже лучше, чем понимал сейчас себя. Чувственной стороной своей он желал даже длить во времени это отвоёванное Зойкиным лукавством примирение. Покорно откусывая от прожаренного ломтика хлеба с осыпающимися крошками сыра, он даже подумал, что может быть слишком осложняет свою жизнь, что было бы много легче и, может быть, житейски счастливо вот так, по простодушным Зойкиным законам, не тревожась о том, что случится завтра, через месяц, через год. От успокаивающего вкуса гренок, сладкого чая, радостного ласкающего Зойкиного взгляда, Алексей Иванович как будто даже расслабился в чувствах, ему уже не хотелось того трудного разговора, который в бессонности ночи виделся неизбежным. Зойка смотрела зовущими глазами, Кентаврик, скрытый в ней, нетерпеливо бил всеми четырьмя копытами, и Алексей Иванович близок был к тому, чтобы уступить Зойкиному красноречивому зову, ещё и ещё раз забыться в чувственных Зойкиных объятьях.
Будь у него хотя бы чуть-чуть поменьше воли, на второй, может быть на третьей услаждающей гренке, он, наверное бы, сдался. Но даже в расслабленности чувств, в которой он пребывал, разум его, как бы со стороны за всем наблюдающий, тревожился и кричал только ему слышным криком, предупреждал о непрочности того, что сейчас казалось счастливым согласием.
«Нет, от того, что знаешь, не отступишься», - думал Алексей Иванович, низко нагнувшись над столом и сжимая ладонями горячий подстаканник с только что заново налитым чаем. Он как будто согревал себя в предчувствии подступающего нервного озноба. Он уже знал, что сейчас вот снова рванётся из цепкости убаюкивающего уюта, раздирая себе душу, страдая своей и не своей болью, упрямо будет продираться к Зойкиному сознанию с иступлённым желанием выбраться с ней вместе к другому, необходимому им будущему.
− Зой! – Алексей Иванович с такой силой сжал металлические сплетения подстаканника, что почувствовал, как промялся и скрипнул металл по стакану. – Зой, если наша с тобой жизнь и дальше пойдёт так, как бог на душу положит, не будет у нас добра. Мы не сможем жить вместе… - Он заставил себя выговорить эти жестокие слова. Он видел, как лицо Зойки только что солнечно светившееся радостным чувством ожидания, враз померкло, словно накрыло его беспросветностью туч. Она склонилась к столу, пальцы её нащупали чайную ложечку: молча, бессмысленно она двигала ложечку по столу, к себе, от себя, снова к себе.
Алексей Иванович едва удерживал себя, чтобы не протянуть руки, повинным прикосновением снять с Зойки им причинённую боль. Но знал он, что уступка минутному чувству не принесёт облегчения. Сейчас он был как тот военфельдшер Полянин в своём первом бою, когда вот так же, в заледенелых чувствах, отрезал в захваченном немецком блиндаже раздробленную стопу от ноги молоденького солдатика, ступившего на мину, - отрезал, чтобы спасти человека.
− Зой, - сказал он, сдерживая дрожь напряжённого голоса, - пожалуйста, пойми всем известную, и всё-таки истину: чтобы всю жизнь быть вместе, нас должны связать не только житейские интересы. Мы отупеем, завоем от тоски по другой, по человеческой жизни, если будем только сидеть обнявшись, ласкать и миловать друг друга!
Даже безоглядно влюблённые, укрывшись от людей, очень скоро становятся одинокими и несчастными, если нет у них ничего кроме. Зой, пойми мою работу: всё, что есть в людях, всё, что вокруг и далеко от нас, - всё во мне, всё с болью или радостью проходит через мой ум, через моё сердце. Я не могу по-другому. Не могу не видеть, не думать, не знать. Что сделано мной до сих пор, лишь крохи того, что должно сделать. Если я откажусь от того, что не могу не делать, я просто перестану жить. Для меня работа – сама жизнь. И если в этой работе мы не будем вместе, понимаешь вместе?..
Зойка, замедленным движением подняла со стола ложечку, осторожно, без стука, будто оберегая хрупкость чашки, положила на блюдце, подняла полные недоумения глаза, с такой же пугающей медлительностью, спросила:
− Мы разве не вместе, Алёша?.. Алексей Иванович в досаде придавил кулаком лоб.
− Мы вместе, как муж и жена! – почти крикнул он. – Пойми, Зой, я не могу остановиться. Могу идти только дальше, вперёд. Ну, поднимись, чтобы идти рядом! Чтобы оба мы жили и радовались, не только обнимая друг друга…
− Что такое ты говоришь! – в обиде проговорила Зойка, голос, губы её дрожали. – Как я могу тебе помочь?! Ты столько учился, столько знаешь. А я – простая деревенская девчонка. Маленький человечек, который может только любить... Нет, Алёша, ты просто не любишь меня. Не любишь и придумываешь, чтобы не жить со мной…
В застылости рук, плеч, она склонила голову, слёзы какое-то время копились на выпуклостях её покрасневших щёк, струйкой пролились в стоявшую перед ней чашку. Молча плакала она, жалкая, беззащитная перед подступившим горем. То, что она услышала, было как ещё один обвал горы на крохотную злосчастную её жизнь. Сквозь стоявшие в глазах слёзы смотрела она на своего Алёшу, обретённого и снова уходящего от неё, и была как неживая. Она не понимала, чего хотел, что требовал от неё Алёша. Вместе со смятённым, замирающим сердцем отчаянно билась в ней одна только убивающая её мысль: Алёша не хочет её, он хочет, чтобы она оставила его.
− Хорошо, Алёша. Я уеду… - как заведённая, повторяла она занемевшими губами. – Я уеду. Только не сейчас. Дай мне немножечко, хоть немножечко прийти в себя…
Алексей Иванович был в не меньшем отчаянии. Рывком поднялся с места, тяжело переставляя плохо пристёгнутые протезы, шагал в малом пространстве кухни от плиты до стола. Ему хотелось кричать от бессилия, от того, что необходимый, близкий ему человек не понимал, не хотел понять его. Напрягаясь телом, он ходил взад-вперёд в тягостном молчании. Вся обычная для него логика рассуждений сбилась, мысли неуловимо прыгали, он не находил нужных слов, способных убедить, успокоить Зойку.
В очередном повороте каким-то иным взглядом увидел он в прижавшейся к столу, скорбной, рыдающей Зое, ту, до отчаянности самоотверженную, любящую его семигорскую девчонку и остановился: он вдруг понял, что никакой, самой убедительнейшей логикой слов он не внушит, не сможет внушить Зойке своё понимание жизни. Чувственная женская Зойкина душа ждала от него не рассудительных, пусть даже самыхсамых правдивых и правильных в своей сути слов. Душа её ждала от него, от мужа, мужчины, другого: ждала ласки и защиты от жизненных горестей и бед.
И как-то сразу сумбур возбуждённых мыслей и эмоций спал. Он подошёл, охватил, крепко прижал к себе Зойкину голову и так стоял молча. Слёзы полились обильнее, он ощущал их укоряющую жгучесть на своей руке, и всё так же молча стоял, бережно как ребятёночка, баюкая беззащитную милую ему Зойку. Потом нагнулся, поцеловал в мокрую щёку, платком отёр подурневшее от слёз её лицо. Ещё раз поцеловал в красную пуговку носа, сел за стол, напротив. Зойка смотрела на него сквозь остановившиеся в глазах слёзы. Алексей Иванович положил на стол тяжёлые свои руки, как будто собирался снова подняться, но не встал, только выпрямился на стуле, сказал, как о деле решённом и совершенно ясном для них обоих:
− Значит, так, Зойченька. Начнём с малого. Запишешься в вечернюю школу. С этого начнём. Всё остальное постепенно приложится. Ну, договорились, ивушка моя плакучая?..
Зойка ладошкой отирала лицо, спрашивала измученно:
− И это всё, что ты хочешь, Алёша? Это то, что тебе надо? Зачем же ты так страшно говорил! Если это надо тебе, Алёша, я попробую. Я попробую, Алёша.
