Юрочка, прислонившись к подоконнику, со злостью курил, насмешливо поглядывая сквозь дым на сидящего в углу дивана братца.
− То-то и оно, проговорил он сквозь зубы, сжимающие папиросу. – Прокрустово ложе нравственности плодит только уродов – или голову отсекут, или без ног оставят…
Горькой усмешкой дрогнули губы Алексея Ивановича. За годы увечья, он научился гасить в себе и прямые оскорбления, и обидные намёки людей несдержанных. Этот, не первый их спор, в сущности был бесполезен: Юрочка уже сложился, затвердел в своих убеждениях, к себе в душу никого не пускал, какой бы ад там ни творился. Откровения, если и прорывались вдруг у него, то только вот так, зло, нетерпимо. Алексею Ивановичу подчас казалось, что Юрочка, в чём-то даже завидует ему, несмотря на полное своё благополучие нынешних взрослых лет. Потому прощая злой его срыв, сказал:
− Причём тут голова, ноги… Нравственность, справедливость – категории духовные. Каждый воспринимает их по уровню собственного разумения.
Юрочка бросил в форточку докуренную папиросу, уже ворчливо проговорил:
− Беседовал как-то с двумя доморощенными философами, что до седин за решёткой просидели. Один на всё глядит, как зверь. Мир для него – джунгли, где надо уметь выхватить добычу по силам. А вот другой, поумнее, покультурнее, говорит: зачем же звериным способом добывать себе пропитание? В нашем обществе достаточно гуманных по отношению к добытчикам законов. Можно цивилизованно, почти в законе, приобретать всё, что потребно для жизни. Разные взгляды, а суть одна. О душе никто не говорил. Душа – для таких, как ты…
Алексей Иванович настроился молчать, но всякое унижение духовного начала всегда вызывало в нём желание ответить. Он уже приготовился съязвить по адресу доморощенных философов, но телефон на столе зазвонил.
Юрочка не шевельнулся. Алексей Иванович выжидающе смотрел на невозмутимое лицо брата. Только на пятом или шестом звонке, он нехотя нагнулся, взял трубку.
Нет, воистину Юрочка владел артистическим даром! Едва угадав, кто звонит, преобразился совершенно. Голос, глаза, губы, пальцы – всё заиграло, как будто оказался он со своей визави на ярко освещённой сцене.
− Привет, Лисанька!.. Как себя чувствую? Прекрасно. К спортивным играм восьмидесятого года готов. Не сомневайся, Лисанька, не сомневайся. Когда? Значит так: в среду у меня коллегия, в четверг – важное свидание. Нет-нет, деловое… Ну, вот, опять выпускаешь коготочки… Ну, как жить без веры? Кому-то надо же верить! Если не попу, то хоть чёрту… Терпение, Лисанька. Наш день – пятница. Да-да, в обеденный перерыв, на нашем обычном месте. Всё будет, как всегда. Всё Лисанька. Целую ручки. И ножки – тоже, от коленочек и выше… До скорого!..
Некоторое время он не снимал руки с трубки, опущенной на аппарат, как будто ждал, что вот-вот раздастся новый звонок. Лицо его разгладилось мечтательной улыбкой, как будто, пятница уже наступила.
От нового звонка он вздрогнул. С опаской покосился на телефон, но трубку поднял, осторожно приставил к уху. И опять мгновенно пробудившийся в нём актёр заиграл очередную роль.
− Слушаю, слушаю! Это ты, пташечка? Что же молчишь? Слышу, угадываю твоё дыхание. Знаю, знаю, что ты в обиде. Но что поделаешь, такова, Пташечка жизнь. Мы полагаем, жизнь располагает! Нет-нет, я всё такой же, все думы о тебе. Если б не дела, сейчас бы на крылышках прилетел! Гость у меня – братан. На пару дней в столицу прикатил с расчудесной Волги… Полгода не виделись. Во, парень! Влюбилась бы по уши. Идеалист, каких свет не видывал. Сама нежность. То, о чём ты мечтаешь… Нет-нет, тебя никому не отдам… Давай на понедельник. В обеденный перерыв. На нашем месте. Ну, целую ручки. И ножки тоже. До скорого!.. – Юрочка положил трубку, на этот раз глянул испытующе на Алексея Ивановича, со смешливым видом поскрёб пальцем за ухом под шапкой ещё густых волос, сказал вроде бы в смущении:
− Вот жизнь, Алёха. Ни дня покоя! Ты-то как насчёт того-это-го?
Алексей Иванович видел, что Юрочка при всём своём неприкрытом цинизме, всё же пребывает в неловкости перед ним, живущим в другом нравственном измерении. И понимая своё бессилие перед неукротимостью чужих страстей, ответил отстранённо:
− Богу богово…
Юрочка саркастически усмехнулся библейской осведомлённости братца, поглядел раздумчиво.
− Ну-ну, сказал примирительно. – Живи по-божески. Только другим не мешай. Ты хоть помнишь о мужской солидарности? Нинке ни-ни! Понял?.. Она и так…
Алексей Иванович не успел ответить, нетерпеливый звонок, теперь уже у двери, прервал разговор.
− Вот и Ниночка! – сказал Алексей Иванович, не умея сдержать волнения от встречи с казалось бы канувшей в прошлое юношеской своей любовью. – Что ж ты, открывай! – поторопил он, видя, что Юрочка медлит.
По радостному голосу и ответному возгласу, Алексей Иванович понял, что ошибся: заявился какой-то друг-приятель, из прихожей доносились чмокающие звуки поцелуев.
Юрочка рад был гостю, ввёл в комнату, представил:
− Тебе, Алёшка, должно быть известно имя этого подвижника литературы – Юлиан Самсонов! Каждая его статья – сенсация. Бьёт под дых. Правда, тут же поглаживает бездыханного по волосикам, чтоб уж не совсем… Это за ним водится. А в общем, мужик из мужиков… Самсончик, это мой братец! Полянин, по имени Алексей, человек божий. Живёт в глубинке, столицу не жалует. Автор уже одной книжицы. Пишет роман о нравственности и справедливости. Не только пишет, мечтает отстоять свои убеждения!.
− Это уже интересно, - сказал Самсончик, пожимая Алексею Ивановичу руку, заглядывая в глаза коротким, колющим взглядом.
− Провинция тоже рождает таланты! – произнёс он ни к чему не обязывающую фразу, и тут же попросил у Юрочки последний номер «Литературной газеты».
− Я только из командировки, - пояснил он. – Не могу не посмотреть, кто из моих врагов освободил грешное земное пространство… - Самсончик был не молод. Округлым телом, такой же круглой, без шеи головой, охваченной полувенчиком липнувших к коже седых волос, напоминал ещё нераскрашенную матрёшку. Только в отличие от улыбчивого спокойствия матрёшек, был необычайно подвижен, как-то даже суетлив. Расстелив на столе газету, торопливо перелистав, он нашёл то, что искал. Громкий звук злорадного удовлетворения услышал наблюдающий за ним Алексей Иванович.
− Так-то так, любезный батенька! Вот и вы почили в бозе. Освободили, наконец-то, местечко для более достойного имярек. Прекрасно, прекрасно, - повторял Самсончик, с какой-то даже ласковостью разглаживая ладонью шелестящий газетный лист. – Юрочка, ты сделал мне подарочек. Великолепный подарочек к моему возвращению!..
− Не преувеличивай, Самсончик. Всё это житейская проза. Жил-умер, всему своё время…
Алексей Иванович уловил, что за небрежностью тона Юрочка пытается скрыть общую их радость.
− Ладно, о делах потом, - сказал он, как бы предупреждая гостя об осторожности. – Займись-ка лучше братцем моим. Убеди его в реалиях бытия. А то, в самом деле, начнёт бороться за идеальную жизнь!
Самсончик в готовности округлил глаза, воскликнул, похоже в неподдельном изумлении:
− Неужели, в нашем исковерканном времени ещё бытуют идеалисты?
Да ещё в окружении Юрия Михайловича? Это любопытно! – С преувеличенным интересом Самсончик воззрился на Полянина.
− И в чём же так сказать, основы ваших убеждений?.. – спросил он.
Подкупленный искренним, как показалось ему, вниманием, Алексей Иванович доверчиво улыбнулся, сказал, ожидая сочувствия:
− С Юрочкой мы разошлись в понимании личного и общего. В понятии справедливости. Мне думается, нравственность устанавливается в обществе ради равной для всех справедливости. И эгоизм, как таковой, должен подавляться в каждой отдельной личности. Иначе справедливости в обществе не будет.
Самсончик, как и Юрочка когда-то в юности, смешливо вытянул полные влажные губы, защёлкал языком, словно глухарь на току.
− Тэк-тэк-тэк…
Развернул полужёсткое кресло от стола в сторону Алексея Ивановича, короткими руками ухватился за подлокотники, как бы утверждаясь на некоем троне, спросил:
