— Это Божий дом, — со вздохом объявил Каморцев.
— Аминь, пусть будет по-твоему. А скажи, пожалуйста, каких она приблизительно лет, твоя «просветлённая»?
— Не знаю, — отрывисто, точно отмахиваясь от докучливой мухи, вымолвил Каморцев.
— Ты прав. Я дурак, разве можно спрашивать о летах женщины! Это единственная тайна, которую они умеют хранить. Говорят, она очень хороша собой, — правда это?
— Увидишь, — отвечал резче прежнего его приятель, продолжая сидеть с закрытыми глазами, тихо шевеля губами, точно читая про себя молитву.
Курлятьев встал и прошёлся по комнате, а затем, вернувшись к прежнему месту, опять стал выражать вслух мысли, вертевшиеся у него в мозгу.
— И для чего только ей понадобилось меня видеть, просто ума не приложу. Чем я ей сделался любопытен, не понимаю! Впрочем, — продолжал он, искоса посматривая на своего соседа, — если она находит нужным водить дружбу с «смазливыми тенями», то почему же ей и с вертопрахом не познакомиться? Она, верно, надеется обратить меня на путь истинный, уговорить меня постричься в монахи или удалиться в пустыню, чтоб я там отрастил себе бороду и ногти, надел бы власяницу и вериги и, питаясь акридами и диким мёдом, замаливал бы свои и чужие грехи? Слуга покорный, на всё — своё время, и мне жизнь ещё не надоела. Даже скажу тебе по секрету, милый друг, никогда ещё не была мне жизнь так мила, как теперь...
Каморцев и на это не проронил ни слова. Такое равнодушие вывело наконец молодого щёголя из терпения.
— Что ж ты молчишь, как пень? Скажи хоть слово, чтоб вознаградить меня за несносную скуку, которую я здесь из-за тебя претерпеваю!
С этими словами он положил руку на плечо Каморцева и повернул к себе силой его бледное лицо.
Тот вздрогнул, точно его разбудили от сна, и произнёс строго:
— Я тебе уж сказал: здесь не место предаваться грешным помыслам и непристойным шуткам. Обожди, пока выйдешь отсюда.
— Это не ответ на мой вопрос, я хочу знать: для чего именно ей понадобилось меня видеть?
— Она сказала: «Вы знаете Курлятьева, привезите его ко мне», — ни слова больше.
— Гм! И ты не спросил — для чего?
— Когда она говорит, мы слушаем и стараемся запомнить каждое её слово, вот и всё.
— Мы... Кто это мы? Вас, значит, много?
На вопрос этот ответа не последовало.
— Она, значит, говорила с тобой обо мне не с глазу на глаз? Тут был ещё кто-нибудь? Какая-нибудь женщина? Да говори же, чёрт побери, не беси меня, ради Бога! Терпение моё лопнет наконец, и я начну бурлить и барабошить.
— Тише! — строго прервал его Каморцев. — Идут, — прибавил он взволнованным шёпотом, срываясь с места и принимая почтительную позу.
— Что ж ты меня, братец, не предупредил, что твоя «просветлённая» — мужчина, — шепнул ему на ухо Курлятьев, вглядываясь с любопытством в тёмную фигуру, появившуюся на пороге растворившейся двери.
— Господин Курлятьев! — произнёс мужской голос.
— Здесь, — отвечал повеса, вытягиваясь в струнку, как солдат перед начальством.
— Идите, вас ждут, — объявили ему, не обращая внимания на его шутовскую выходку.
И повернувшись к ним спиной, посланец зашагал по длинному коридору, разделявшему дом на две половины.
— А ты тут ещё подождёшь, перед тем как за нами последовать, — шепнул своему приятелю Курлятьев. — Мне как наипорочнейшему предпочтение. О женщины, женщины, все-то вы скроены на один образец!
Последние слова он процедил сквозь зубы и про себя, торопясь догнать своего проводника в полутёмном коридоре, который его заставили пройти до конца. Тут проводник его остановился, растворил перед ним дверь и, пригласив его движением руки войти, скрылся.
Молодой человек очутился в уютном кабинете, освещённом восковыми свечами в бронзовых канделябрах на камине. Тут стен не было видно за высокими шкафами с книгами; у окон, завешанных тяжёлыми тёмными драпировками, стояло массивное бюро, заваленное бумагами, а в одном из углов помещался широкий турецкий диван со множеством подушек и двумя глубокими креслами по сторонам.
При появлении гостя на диване этом сидела та самая женщина, что разговаривала полчаса тому назад с княгиней Дульской в комнате с картинами таинственного содержания. Но теперь княгиня не узнала бы её: так преобразилась она от наряда, в который она сочла нужным облечься для приёма новых посетителей. Всё на ней, начиная от причёски и кончая цветными туфельками, было изящно, кокетливо и модно. От румян на щеках глаза сверкали, как брильянты, губы приветливо улыбались. На высоко взбитых локонах драгоценное венецианское кружево подколото было живой розой, аромат которой сливался с тонкими духами, наполнявшими воздух. Живая и грациозная, с звучным молодым голосом, она производила впечатление женщины двадцати пяти лет, и в то же время величавым благородством веяло от её фигуры, так что забыться перед нею, как перед простой смертной, не было никакой возможности. И Курлятьев это почувствовал при первом взгляде на неё. Как очарованный, остановился он у порога, отвесив глубокий поклон и в первый раз в жизни ощущая нечто вроде смущения и робости.
Много красивых женщин встречал он за последние десять лет, с тех пор как ухаживание за ними сделалось целью его жизни, но такую он никогда ещё не видел, а между тем ему казалось, что лицо её ему знакомо. Но где являлось оно ему? Во сне, без сомнения; такие явления наяву не забываются, и, встретившись с нею, не пожелать ещё и ещё её видеть невозможно.
— Садитесь, месье Курлятьев, очень рада с вами лично познакомиться, — сказала она по-французски, указывая рукой на кресло рядом с диваном, на котором она продолжала сидеть, с улыбкой оглядывая с ног до головы вошедшего. — Говорю лично, — продолжала она с развязностью светской женщины, желающей лёгкой фамильярностью доказать особенное внимание молодому человеку, — потому что заочно давно вас знаю... Да, да, — засмеялась она в ответ на его изумлённый взгляд, — я очень много про вас слышала...
— Вы меня интригуете, маркиза. Кто же мог вам про меня говорить? Меня здесь никто не знает, я петербургский житель, в Москве проездом, и, насколько мне известно, если не считать Каморцева, общих знакомых у нас нет.
— Почём знать! — проронила она с загадочной усмешкой.
И, не дожидаясь возражения, спросила, давно ли виделся он с княгиней Дульской.
Молодой человек вспыхнул и сдвинул слегка брови, но смущение его длилось одно только мгновение, ироническая усмешка проскользнула по его губам, и он самым естественным тоном спросил:
— А разве княгиня в Москве?
— Она сейчас у меня была. Неужели вы с нею не встретились?
— Мы видели карету у ворот вашего дома и даму, которая села в эту карету и уехала, но мне и в голову не пришло подумать, что это княгиня Вера Васильевна. Очень жаль, что я пропустил случай засвидетельствовать ей моё почтение, но, право же, я был очень далёк от мысли её встретить здесь; мне говорили, что она до сих пор в деревне.
— Она приехала в Москву уже с месяц...
— Вот как!
— И со всей семьёй.
— С князем? — с живостью спросил он.
— Нет, ему въезд в столицу до сих пор запрещён.
— Знаю, и потому так удивился и обрадовался, когда вы сказали, что они здесь всей семьёй, — возразил Курлятьев, с большим апломбом выдерживая испытующий взгляд своей собеседницы. — Я его очень люблю, это такой чудный человек, — прибавил он добродушно.
— А вам известно, почему он в опале? — спросила маркиза.
— Право, не знаю. Говорили тогда, что государь на него разгневался за его сношения с фаворитами прежнего царствования, что-то в этом роде, уж я теперь забыл, это было так давно, — прибавил он с наивной беззаботностью юности.
Но беззаботность эта была напускная. Его беспокоил исход разговора, и он спрашивал себя с досадой: «К чему это Вере понадобилось говорить про него этой чужеземке? Как все женщины опрометчивы и невоздержны! И какая у них пагубная страсть играть с огнём! Ну, хорошо, что он так отлично умеет собой владеть, что ничем его не смутишь и не заставишь сказать то, чего говорить не нужно; другой на его месте, пойманный таким образом врасплох, чего доброго, выдал бы их тайну каким-нибудь неуместным словом или неловким движением, но он, слава Богу, не из таковских, и если женщины, кидающиеся, очертя голову, в его объятия, не могут рассчитывать на постоянство его чувств к ним, то по крайней мере они могут вполне полагаться на его скромность и честь. Ни разу ещё не выдал он ни одной из своих любовных тайн, а между тем у него их множество, и кумиры, которым он одновременно поклоняется, раскиданы в таких разнородных слоях общества, что, право же, нельзя не ставить ему в заслугу изумительную ловкость, с которою он ухитряется вести свои сердечные дела.
