Между тем затихшая тоска снова стала меня грызть. Письма из России производили на меня впечатление грозных призраков, предвестников ожидавших меня на родине мук. Приближался день отъезда. Отсрочить его было немыслимо. Муж скучал смертельно. В его письмах между строками я читала такую глубокую печаль и досаду на невозможность получить заграничный паспорт, чтоб самому за мною приехать, что я стала опасаться какой-нибудь рискованной выходки с его стороны. Вздумает, чего доброго, самовольно покинуть родину, эмигрировать, и тогда нас уж ждало полное разорение. Богатство наше состоит из имений и домов, всё это конфискуют, дети останутся нищими, и этому новому несчастью опять я же буду причиной. Чтоб отрезать себе всякий путь к отступлению, я написала князю, что оставаться за границей мне больше не для чего, что я чувствую себя прекрасно и выезжаю вслед за этим письмом. Я принялась укладываться. Но когда всё было готово, чемоданы увязаны, и почтовые лошади к следующему утру заказаны, на меня напала тоска и, как пьяницу перед бутылкой с вином, опять потянуло к старому. Никому не сказав ни слова, вышла я из дому и отправилась в горы со смутной надеждой найти там то, что мне было нужно. Разве трудно поскользнуться и упасть в пропасть? И чем дальше я шла, тем крепче впивалось мне в душу роковое намерение, тем страстнее хотелось разом всему положить предел. Опять давно не испытанное отвращение к жизни и страх перед борьбой овладели мною, заглушая все прочие чувства, мысли и желания. Наступали сумерки; я поднималась по узкой тропинке в гору, не оглядываясь ни вправо, ни влево, опустив голову и ничего не видя, кроме травы и каменьев, по которым я шла. Кругом шумели водопады, стремившиеся с крутых вершин, издалека доносился звон колокольчиков, привязанных к козам и коровам, что паслись в ложбинах, а по временам и песнь пастуха; я ушла мыслями от земли так далеко, что ни к чему не было охоты прислушиваться, и тогда только, как вкопанная, остановилась, когда рядом с моею тенью на траве легла другая.
С испугом оглянулась я и увидела женщину в тёмном плаще и широкополой соломенной шляпе, с котомкой за плечами.
— Сестра Каллиста, — тихо, как бы про себя, вымолвила её слушательница.
— Да, сестра Каллиста, — повторила княгиня.
С каждым словом точно камень сваливался с её наболевшей груди, дышалось легче, ум прояснялся; перед глазами точно завеса раздиралась, и то, что начинала прозревать её душа, было так светло и прекрасно, что от одного предвкушения новой жизни сердце билось радостно, и слёзы восторга выступали на глаза.
Изменялось и лицо её слушательницы, по мере того как исповедь её новой духовной сестры близилась к концу. От прежней суровости не осталось и следа. Лаской и любовью дышал её взгляд.
— В первую минуту, — продолжала княгиня, — я приняла её за крестьянку, так бедна была её одежда, так загорело и огрубело её лицо, руки и ноги в деревянных башмаках. Но она заговорила о грехе, о любви и искуплении, о Боге, и я поняла, что передо мной существо превыше всех царей земных. Осторожно и нежно прикоснулась она к ранам моего сердца, с любовью и сочувствием, точно давно меня знает, точно я ей родная, и исцелила их. Долго оставались мы вдвоём на горе. Наступила ночь, звёздная, тёплая. Слушая её и проникаясь её словами, мне казалось, что я уже там, откуда на землю нет возврата. Тела своего я не чувствовала, а душа, просветлённая, перерождённая, поднималась всё выше и выше, туда, где нет ни плача, ни скорби, ни воздыханий, а жизнь бесконечная. Духовные очи мои разверзлись, и, увидав бездонную пучину, в которую меня толкали тёмные силы ада, я в ужасе отпрянула...
Голос её прервался рыданиями.
— Не плачь, — сказала ясновидящая. — Разве Он не сказал: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обременённые, и Аз упокою вас». Ты к Нему пришла, и Он тебя успокоил, указал путь ко спасению.
— Я не вижу больше этого пути, — проговорила сквозь рыдания молодая женщина. — Опять я впадаю в уныние, душа моя опять во мраке.
— Потому что ты сбилась с Его стези.
— Я хотела остаться там, с нею, но она запретила мне и думать об этом.
— И я тебе это запрещаю. Твоё место здесь, на родине. Там и без тебя просветлённых много, здесь ты можешь больше приносить пользы.
— Но я ещё так слаба в вере, так беспомощна против искушений... Мне нужна помощь, я боюсь погибнуть. Брат Павел добр ко мне и усерден, он часто меня навещает, знакомит меня с учением истины, но слова его не проникают мне в душу, не укрепляют меня в борьбе с врагом; я чувствую себя такой же беспомощной, как раньше, до встречи на горе с моей благодетельницей. Опять начинает меня мучить отвращение к жизни и ненависть к виновнику моих мук.
— Как смеет человек ненавидеть! — печально заметила её слушательница и прибавила со вздохом: — «Мне отмщение, и Аз воздам». И ужасом охватит тебе сердце, когда час отмщения наступит.
Но княгиня была слишком возбуждена, чтобы слышать эти слова.
— Если я решилась провести здесь зиму, то единственно потому, что Курлятьев должен был ехать в деревню для устройства своих дел. Имение его в трёх верстах от нашего. Услышав, что его там ждут, я поспешила с отъездом в Москву... И вот вчера узнала, что и он здесь и, Бог знает, для чего медлит с отъездом на юг. Каждую минуту мы можем встретиться. При одной этой мысли я холодею с ног до головы. Что мне делать, чтоб отогнать злые мысли, которые меня осаждают? Чтоб заглушить ненависть к несчастному ребёнку, невинной причине моего несчастия? Научи меня, наставь, просвети и поддержи... О поддержи меня! Будь для меня тем, чем была Каллиста!
Последние слова воплем вырвались из её наболевшей груди, и, умоляюще простирая руки к своей повелительнице, она простонала:
— Что мне делать? Куда мне бежать?
— Никуда не убежишь ты от дьявола, — прервала её ясновидящая, снова строго возвышая голос.
— Что ж мне делать? — вскричала в отчаянии княгиня.
— Соединиться внутренне с Богом; не слегка перевязывать рану, но дойти до корня зла и начать с отречения от самой себя, с послушания.
— Сердце моё тебе отверзто, ничего я от тебя не скрыла, приказывай, всё исполню.
— Исполнишь, не мудрствуя лукаво, со смирением и покорностью? — спросила ясновидящая, резко отчеканивая слова.
— Не мудрствуя, со смирением и покорностью, — повторила, как эхо, княгиня.
— Хорошо. На первый раз мы потребуем от тебя немногого. Поезжай домой. Вчера тебе принесли приглашение на бал. Ты поедешь на этот бал...
Княгиня не возражала. Слова не выговаривались. Мысли таким вихрем проносились в мозгу, что ни на одной из них нельзя было остановиться. Как былинка под напором бурного ветра, поникла беспомощно её душа перед странным существом, повелевавшим ею. И чувствовала она, что не принадлежит себе больше. Чужая воля проникала всё глубже и глубже ей в сердце, покоряя его своей власти. Бороться против этой воли она и не пыталась, только в покорности и самоотречении обрящет она покой, которого жаждет, — ни в чём больше.
— Ты поедешь на этот бал, — повторила ясновидящая, — и все силы приложишь к тому, чтоб быть, как другие. Будешь весела, любезна, разговорчива со всеми, кто к тебе подойдёт.
— И с ним тоже? — вскричала в ужасе княгиня.
— С ним особенно. Он должен убедиться, что ты к нему так же равнодушна, как и он к тебе. Это нужно. Помни — нужно.
И с этими словами она нежно притронулась к её лбу и провела рукой сначала по одной стороне её лица, а потом — по другой.
От этой ласки у княгини точно ледяная глыба растаяла в сердце; сдвинутые озабоченно брови расправились, а глаза засветились радостным восторгом.
— Иди, и да хранит тебя Тот, Который всё видит и без воли Которого ни один волос с головы не упадёт, — торжественно вымолвила ясновидящая, протягивая к ней руку благословляющим жестом.
Княгиня порывистым движением схватила на лету эту руку и благоговейно прижалась к ней губами. А затем она вышла лёгкой поступью, в экстазе своём ничего не замечая по пути. Бессознательно последовала она за девушкой в белом чепце, которая, встретив её у дверей, прошла в прихожую, надела на неё салоп и провела её до сеней, где ждал тот человек в плаще с капюшоном, что отпер ей калитку. Короткий зимний день сменился вечером, и привратник маркизы с зажжённым фонарём в руках повёл княгиню по черневшей между сугробами тропинке к воротам. А на улице, как два волчьи глаза, сверкали в темноте фонари у кареты, поджидавшей княгиню, должно быть, уж давно, если судить по тому, как озябли лошади и люди. Первые нетерпеливо фыркали, постукивая подковами о мёрзлый снег, а лакей с кучером, ёжась и похлопывая руками в меховых варежках, чтоб согреться, вполголоса вели промеж себя разговор насчёт барских затей.
