Талантливая от природы, она всему училась с успехом. По-французски она уже говорила, а потому и итальянский язык усвоила очень быстро. И музыке учили её дома, здесь же у неё открылся голос, большой, звучный, чистый и замечательно приятный.

Профессор пения, лучший в городе, считавший между своими ученицами знаменитейших оперных кантатрис, приходил в восторг и уверял, что у неё целое состояние в горле.

И он тоже, как и другие, был, кажется, убеждён, что её готовят на сцену.

В танцах и светских манерах она тоже преуспевала как нельзя лучше. От скуки она занималась усердно даже и тем, что ей было не по вкусу, и день кое-как наполнялся, но на печальные думы оставались целые ночи, которые Клавдия частёхонько проводила в слезах. День ото дня тяготило её всё больше одиночество и загадочность будущего. Детские мечты перестали её тешить; всё чаще и чаще задумывалась она о человеке, которому её передадут как вещь, как невольницу. Что это за личность? Думает ли он о ней, как и она о нём? И с каким чувством ожидает он первого свидания с нею?

Тотчас по приезде сюда граф привёл к ней художника, чтобы сделать её портрет. Художник этот был человек средних лет, очень серьёзный и неразговорчивый. Кроме коротких фраз, произносимых сдержанным, почтительным тоном, которыми он просил её повернуть голову немножко в сторону, поднять глаза, улыбнуться и тому подобное, не слышала она от него ни слова.

Впрочем, если бы он и захотел вступить с нею в более интимную беседу, этому, наверное, помешал бы граф, присутствовавший на всех сеансах, покуривая свою длинную трубку и зорко наблюдая за тем, чтобы время, назначенное на работу, не пропадало даром.

Портрет был готов на десятый день. Клавдия была изображена на нём почти в настоящую величину, в простеньком белом ваперовом платье, с розой в волосах, и граф унёс его к себе тотчас после того, как художник, получив плату, раскланялся перед своею моделью ниже и почтительнее обыкновенного и вышел.

Прошло месяца три, наступила зима. Всё шло по-прежнему; те же занятия с учителями, то же долгое сидение перед зеркалом, пока ловкая камеристка убирала ей волосы цветами, перьями или драгоценными каменьями, а другая держала наготове какое-нибудь из великолепных платьев, наполнявших целую комнату рядом с уборной.

Как и в то время, когда она сделалась его невестой, граф требовал, чтобы она каждый день являлась перед ним в новом наряде, то пышном, то простом, и он так серьёзно, с таким сосредоточенным вниманием осматривал её с ног до головы, точно судьба их обоих зависит от того, чтобы определить, в чём она обаятельнее: в бальном ли костюме придворной дамы из бархата, атласа и драгоценных каменьев, в дезабилье из батиста и кружев или в простеньком девичьем наряде с одним цветком на груди или в волосах.

И так же по-прежнему граф был к ней внимателен, заботился о её комфорте, окружал её ловкой и внимательной прислугой, наблюдая за тем, чтобы свежие, душистые цветы не переводились в её комнатах, чтобы за столом ей подавали самые лучшие фрукты и изысканнейшие кушанья, но он продолжал держать её взаперти и о цели их приезда сюда больше не упоминал. А между тем уже по одному тому, как он был доволен её успехами с учителями и с каким самодовольством рассматривал её с ног до головы, нельзя было не заключить, что цель эта близка.

Да и тайное предчувствие твердило ей то же самое. Каждое утро спрашивала она себя с замирающим сердцем: не сегодня ли? И с каждым днём страх её усиливался.

Граф жил в одном с нею доме, но совершенно отдельно, в нижнем этаже и со своей прислугой.

Иногда ночью она слышала у него шум. По аллее, что вела с улицы через сад в дом, раздавались шаги, входная тяжёлая дверь растворялась перед посетителями и с глухим стуком захлопывалась за каждым из них; гости расхаживали по комнатам, громко разговаривая и смеясь, а иногда голоса возвышались до сердитого крика. Ссорились, верно, за картами. А потом ужинали. До ушей Клавдии долетал звон посуды и серебра, а запах тонких вин и блюд, проникая сквозь пол, обитый ковром, из находившейся под её спальней столовой, раздражал её обоняние.

И вот в один из таких вечеров, когда к графу стали наезжать гости, одна из прислуг Клавдии, деревенская девушка по имени Минна, справлявшая должность прачки, и такая робкая, что не только госпожа, но и товарищи голоса её никогда не слышали, осторожно приотворила дверь в спальню, где Клавдия сидела в глубоком кресле и, облокотившись на стол с двумя зажжёнными восковыми свечами, предавалась мрачным размышлениям.

На удивлённый вопрос госпожи: «Что тебе надо?» — Минна, не трогаясь с места и краснея, отвечала, что у неё есть поручение к графине.

— Какое поручение? От кого?

— Не пугайтесь, meine gnadige, от одной дамы, очень доброй, набожной, умной; она принимает в вашей милости большое участие и просит meine gnadige ей довериться.

— Да в чём же? В чём?

— Мы её зовём пророчицей, потому что у неё дар предвидения, и она здесь уж многим предсказала судьбу, и дар этот у неё от Бога, — продолжала Минна, уклоняясь от прямого ответа. — Она русская, как и графиня...

Русская!

Достаточно было этого слова, чтоб возбудить в Клавдии самое страстное, самое непреодолимое желание повидаться с этой личностью. Целых полгода ни с кем не говорила она по-русски.

Ободрённая радостным волнением, с которым госпожа отнеслась к её словам, Минна объяснила, что эта дама живёт в доме рядом с ними. Прежде эти два дома составляли один, и в горенке под крышей, где жила Минна, до сих пор цела дверь, которая ведёт к соседям. Дверь эта заперта и закрашена под цвет стен, но Минна её нашла и нашла к ней ключ...

Для чего хлопотала она?

Будь Клавдия менее заинтересована неожиданным сообщением, она, может быть, призадумалась бы над этим вопросом, но ей было не до того, чтоб предаваться зловещим подозрениям.

— Ты сказала, что у тебя есть ко мне поручение? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Да, от неё. Она приказала передать вашей милости: «Скажи ей, что соотечественница предлагает ей помолиться вместе с нею».

Последние слова Минна произнесла одним духом. Видно было, что она много раз повторяла их про себя, чтоб выговорить без запинки.

— Молиться вместе? — повторила с недоумением Клавдия.

— Да-с. У них каждый вечер собирается много людей в молельне; поют гимны, читают Библию и говорят прекрасные проповеди. Вы бы к ним сходили, meine gnadige, это вас развлечёт, да и для души полезно. Вот и письмо для вас, — прибавила она, вынимая из-за корсажа запечатанный конверт без надписи и подавая его своей госпоже.

Отказаться принять это послание Клавдия была не в силах. Истомилась она в одиночестве и страхе, душа её жаждала сочувствия и утешения, а внутренний голос шептал, что она найдёт и то, и другое в письме таинственной незнакомки.

И ожидание её сбылось. В конверте был всего только маленький листок бумаги, на котором было начертано красивым и твёрдым почерком изречение из Святой книги: «Приидите ко мне все трудящиеся и обременённые, и Аз упокою вас».

Больше ничего, но этого было достаточно, чтобы рассеять её печаль, дать новое направление её мыслям и возбудить в ней ещё большее желание познакомиться с милой соотечественницей, так верно отгадавшей нравственный гнёт, под которым душа её начинала уже изнемогать.

— Что мне им сказать? — спросила Минна после довольно продолжительного молчания.

Перечитав несколько раз записку, Клавдия опустила голову и глубоко задумалась, но голос вестовщицы пробудил её от забытья.

— Когда к ней можно идти? — спросила она.

Лицо Минны радостно прояснилось.

— Если вашей милости угодно, я вас хоть сейчас могу туда провести, — с живостью предложила она. — Теперь самое удобное время. Пан Товий внизу помогает людям графа прислуживать. К ним сегодня понаехало гостей больше, чем ожидали. А у фрейлейн Лины голова болит, она заперлась в своей комнате и приказала себя не беспокоить до тех пор, пока ваша милость не позвонит; теперь самое удобное время, — повторила Минна.