Сжалилась наконец тётенька Татьяна Платоновна над нелюбимой племянницей и удостоила ответом почтительные поздравления с Новым годом и днём ангела, которые Анна Фёдоровна не забывала ей посылать от себя и от своего семейства, и выхлопотала для неё милость у царицы, да ещё такую, лучше которой придумать невозможно. Дождалась Анна Фёдоровна торжества и радости. От восторга у неё точно крылья выросли; возвестив всему дому о счастье, постигшем её Федичку, она поехала распространять эту новость по всему городу, причём не забыла, разумеется, завернуть и к сестре, перед которой ей особенно приятно было похвастаться милостью тётеньки Татьяны Платоновны.
В письме этой последней была, между прочим, такая фраза: «Сонюшку Господь детьми не благословил, а потому я воспользовалась милостью ко мне царицы для твоего мальчишки, который тоже к нашей фамилии принадлежит»...
Ещё бы! И мало того, что принадлежит к этой фамилии, а единственный её представитель. Без сомнения, тётенька выхлопочет ему дозволение носить эту фамилию и называться Курлятьевым-Турениным.
Она, наверное, и всё своё состояние ему оставит. Про бахтеринского приёмыша она и не упоминает, точно его и нет на свете. Федичка сделается её любимцем. Это так же верно, как то, что солнце светит над землёй. Может ли такой красавец да умница кому-нибудь не понравиться?
На вопрос: «Как же вы с ним расстанетесь?» — Анна Фёдоровна отвечала с притворною грустью:
— Что делать, для его же счастья.
— А про себя она думала: «Чтоб, раз забравшись в столицу, я назад в эту трущобу вернулась, нашли дуру, нечего сказать! Да мне здесь теперь и делать-то нечего».
Правда, её теперь ничто здесь не удерживало. С мужем она была рада-радёхонька хотя бы навек проститься. Николай Семёнович совсем одичал, с ним и говорить-то не о чём было. Весь день сидит за книгами один либо с такими же чудаками, как и он сам.
По временам столько набиралось к нему странников, монахов, юродивых и тому подобного люда, что в его горенке становилось тесно и душно до нестерпимости, и как ни старались они понижать голос и как ни припирали дверей, однако и комнат Анны Фёдоровны достигал иногда гул их бесед, и это приводило её в бешенство.
Не раз пыталась она подслушать эти разговоры и понять их смысл, простаивала для этого подолгу в тёмном углу под лестницей, что вела в жильё её супруга, затаив дыхание и напрягая слух, но ничего из этого не выходило, хотя и ясно слышались ей такие слова: «Иде-же дух Божий, ту и свобода», «Дух, идеже хощет, веет», или: такой-то «пошёл по духовному этапу», а такой-то «в храм нерукотворённый на воздусех проник», и тому подобную белиберду, которая, однако, беседующим была, по-видимому, весьма понятна, если судить по тому, с каким восторгом и умилением они про это рассуждают.
До того увлекались они разговором, что мало-помалу возвышали голос и не замечали растворенной в коридор двери, через которую Анне Фёдоровне всё до крошечки было слышно.
Но запретить эти сборища было не в её власти, и волей-неволей приходилось терпеть в доме такое безобразие; большая часть состояния, которым она бесконтрольно владела, принадлежала её мужу, а не ей, и если объявить его сумасшедшим, опеку назначат до совершеннолетия Федички, и уж тогда она не хозяйка будет у себя в доме. Другого же средства заставить мужа изменить образ жизни у неё не было, значит, оставалось из двух зол выбрать меньшее и не мешать ему развлекаться по-своему за то, что он беспрекословно подписывает ей доверенности на всё, что бы ей ни понадобилось, и ни в чём не мешает ей поступать так, как она хочет.
Не вдруг, разумеется, примирилась Анна Фёдоровна с таким положением вещей, пробовала ему прекословить и запугивать супруга, но каждый раз, когда дело доходило до удаления его друзей, Николай Семёнович внезапно преображался и проявлял столько упрямства, что ничего больше не оставалось, как плюнуть и отступить.
Раз даже он не на шутку напугал её такими словами:
— Будет и того, что я меньшую дочь дозволил вам загубить, дайте же мне по крайней мере спокойно замаливать и свои, и ваши грехи.
Ну и пусть его молится. Конечно, всего было бы лучше, если б он поступил в монастырь, чтоб окончательно развязать ей руки.
Объявляя мужу о своём отъезде в Петербург с сыном, она намекнула ему и на это соображение.
Бог знает, сколько времени задержат её дела в столице. Надо пристроить Федичку, как следует, найти ему друзей и покровителей, сойтись поближе с тётенькой Татьяной Платоновной, на всё это потребуется, может быть, с год времени, если не больше, и чем Николаю Семёновичу оставаться здесь одному в большом доме, среди хамов, которые, можно себе представить, как развольничаются без хозяйки, не лучше ли ему в монастырь переехать? И молиться удобнее, у самой церкви...
— Бог есть дух и иже кланяется ему духом и истиною, достоин кланяться, — процедил сквозь зубы Николай Семёнович, не поднимая глаз, опущенных в землю.
— И дочерей вам тогда можно было бы навещать чаще, — продолжала Анна Фёдоровна, не обращая внимания на возражение своего слушателя, которое казалось ей бессмысленным лепетом юродивого. — От Вознесенского-то монастыря до мужского вёрст пять, не больше.
Напоминание о дочерях заставило Николая Семёновича встрепенуться. Густой румянец залил его бледные щёки, и он вскинул на жену такой укоризненный взгляд, что ей жутко стало.
Уж не затевает ли он какой-нибудь опасной штуки? От такого юродивого всё станется. Бывали примеры, что сумасшедшие убийцами и поджигателями делались. Ах, кабы можно было его куда-нибудь подальше запрятать!
Она сошла вниз, ничего не добившись и в большой досаде. Ничего не втолкуешь этой дурацкой башке; что ни говори, а он всё своё. Совсем обалдел от дураков, которыми себя окружает, да от непутных книг. И откуда достаёт он эти книги? Всё те же юродивые ему их, без сомнения, доставляют — больше некому. Выкрасть, разве, одну которую-нибудь, хотя бы ту, в чёрном кожаном переплёте, над которой он сидел, когда она к нему вошла, да отвезти архиерею? Вот, дескать, ваше преосвященство, каким делом мой супруг занимается, прошу оградить меня с сыном от дьявольского наваждения... Ну, и что ж, всполошится архиерей, поднимет гвалт на весь город, нарядит следствие, перехватают, может быть, тех, кто в руки попадётся из посетителей Николая Семёновича, самого его куда-нибудь упекут, и в конце концов опять та же опека, которая так нежелательна Анне Фёдоровне. Нет, уж лучше оставить всё, как есть, не ворошить насиженного гнезда. Придётся перед отъездом запереть нижний этаж, разослать по деревням и хуторам дворню за исключением двух-трёх человек из самых преданных и строго-настрого приказать им, как заметят что-нибудь опасное, сейчас к подьячему Карпу Михаиловичу Грибкову бежать, а этот уж ей отпишет и в случае надобности нарочного с письмом в Петербург пошлёт, чтоб ей скорее сюда явиться порядок водворять.
Собиралась Анна Фёдоровна в Петербург поспешно, точно кто её гнал. Впрочем, в предлогах торопиться у неё недостатка не было; наступила осень, начались дожди, того и гляди мороз хватит, и тогда уж ни на колёсах, ни на полозьях проезду не будет.
— Неужто вы и в монастырь не заедете, сестрица? — спросила Софья Фёдоровна, когда сестра приехала к ней с прощальным визитом. — Ведь уж давно вы Катеньку с Машенькой не видели.
— Как давно? С чего вы это взяли! Да я у них летом два раза была. А теперь они к пострижению готовятся и развлекать их мирскими делами не следует, — возразила с раздражением Анна Фёдоровна.
— А от Клавдии с каких пор у вас нет вестей?
— Вояжируют они за границей и вернутся прямо в Петербург, там и увидимся, — уклончиво отвечала г-жа Курлятьева.
— Они вам пишут? — с невольной насмешкой спросила Бахтерина.
— Пишут, — не задумываясь, солгала её сестра. — На днях письмо получила. Клавдия очень счастлива. Граф благородный человек и без ума от неё. Что ни пожелает — всё к её услугам, — выпалила она без запинки вызывающим тоном и глядя в упор на сестру.
