Весь последний день провели они в своей комнатке наверху, перебирая вещи, которые не для чего было брать в монастырь. Искушение одно этот мирской хлам: бальные платья, манишечки, ленточки, цветы, разноцветные шарфики, шёлковые башмачки и ажурные чулочки. Кроме греховных воспоминаний да преступной тоски, вид этих вещей ничего в душе их не возбудит, пусть уж лучше и не попадаются на глаза.
— Вот вам, сестрица, на память мои корольки, — сказала старшая сестра, подавая младшей, помогавшей им укладываться, красивую коробочку с ожерельем и серьгами из кораллов.
— А от меня вот это, носите на здоровье, — подхватила Марья, протягивая ей футляр с парюрой из бирюзы.
— Сестрицы милые, не надо мне ничего, не надо! Оставайтесь дома, голубушки, не уезжайте! На кого вы меня, горемычную, покидаете! Стоскуюсь я без вас одна-одинёшенька до смерти, — выкрикивала сквозь рыдания Клавдия, бросаясь к ним на шею.
Который уж раз принималась она плакать за последнее время! Глаза её так вспухли от слёз и личико так осунулось и побледнело, что её уж не звали в гостиную, когда приезжал граф Паланецкий.
Мать пыталась её журить за то, что она не может сдерживать своего горя, не умеет притворяться весёлой. А отец совсем сник. Многое его тревожило. Но никто не спросит, что тревожит его любимицу Катеньку, да не разрушена ли изгородь вокруг пустырька под её оконцем, и много таких подробностей, до которых ему, по-видимому, никакого не было дела.
А водовоз Митрий, тот мог бы сказать, как изумился он в одно раннее утро, увидев, что изгородь в одном месте поломана и что на чистом снегу, ровной пеленой покрывавшем пустырёк, виднеются глубокие следы не собачьих лап и не коровьих копыт, а человеческих ног.
Но ни тот, ни другой не проболтались. Не от них и не от Катерины Курлятьевой узнали в городе, кто тот злодей, что засел с шайкой поблизости города, нагоняя ужас грабежами и пожарами.
Колымага, увозившая курлятьевских барышень с их свитой, была уже далеко, когда в их доме заговорили про Алёшку. Шёпотом, разумеется, и с опаской, чтоб до господ не дошло, хотя и трудно было предполагать, чтоб новость эта барыне не была известна.
Доказательства были налицо: недаром торопилась она упрятать старших барышень в монастырь.
Медлила, медлила до сих пор, да вдруг и порешила от них отделаться. Придралась к тому, что им дурно сделалось в церкви (про припадок, приключившийся с ними раньше, Григорьевне удалось от неё скрыть), и послала в монастырь гонца за матерью Агнией, а ей-то она, без сомнения, созналась, для чего понадобилось выпроводить, как можно скорее, Катерину из города.
Ну а уж Марью постигла та же участь за то, что дружит с сестрой и тоже в свете лишней стала.
— Да, живо обделала дело боярыня Анна Фёдоровна и ловко, надо ей отдать справедливость, — покачивая головами, толковали между собою старшие слуги, в то время как молодёжь болтала о предстоящей свадьбе меньшой барышни с графом Паланецким.
Не успели старшие барышни уехать, как вышло от барыни распоряжение произвести во всём доме генеральную чистку, выколачивать мебель, всюду мыть и скоблить, как перед большим праздником, хотя до Пасхи оставалось ещё недели три.
— Что ж это она бал, что ли, затевает? — дивилась челядь.
— Великим-то постом!
— Не бал, а большой вечер хочет задать по случаю сговора меньшой барышни с графом, — пояснила Аннушка.
— Да нешто он уже посватался?
— Надо так полагать. А может, она этим хочет скорее заставить его декларацию сделать, кто её знает!
— Не терпится дочку скорее в графини вывести.
— А знаете, девоньки, будь я на месте Клавдии Николаевны, ни за что бы за такого страшного не вышла бы. Хоть жги меня, хоть режь — не вышла бы! Скорей бы в лес, к разбойникам убежала бы, ей-Богу! — объявила одна из швей, Настя.
— Что так?
— Да упырь он, вот что, — отвечала, понижая таинственно голос, Настя.
Все с ужасом переглянулись. А ведь девка-то правду сказала, как есть упырь. В лице ни кровинки, как стена, белое, глаза сверкают, как у чёрта, и откуда он появился, никому неизвестно.
— И холопы-то у него все до единого басурмане, — заметил один из присутствующих.
— Не басурмане, а поляки, — пояснил другой.
— И не поляки вовсе, а совсем другой нации. Пётр сказывал: не то жиды, не то турки, — подхватил третий.
— Это один у них турок-то, камардин, Мустафой его звать, а прочие все ляхи.
— Всё равно не нашей веры.
— Это точно, что не нашей, а только они христиане, это-то я уж знаю.
— Да уж сам-то больно страшен. И старый ведь, даром, что пляшет, как молоденький.
— Нет, господин он бравый, это что говорить. Намедни я на коне его видела — картинка!
— Первую-то жену, говорят, в гроб вогнал, так он над нею куражился.
— Ну, это, может, и враки.
— Нет, нет, Захар Степанович говорил, а ему нельзя не знать, соседи ведь они с графскими-то, забор к забору. Захар Степанович с ними водится, сколько раз у них в дому бывал. Убранство, говорит, у них, как у принцев, по стенкам шёлковые материи натянуты, картин одних в золотых рамах больше двадцати штук больших, а малых и не счесть, такая их пропасть, мебель золочёная, утварь вся тоже из золота и из серебра. Старушка у них живёт, ключница, сам-то во всём ей верит, над всеми старшей её поставил, Казимировной её звать. Захар Степанович редкий день у неё не бывает. Угощение, говорит, такое, что за сто вёрст бы не лень к ним прибежать, а тут они рядом и всё она его зазывает, старуха-то. Скучно, говорит, мне на чужой на сторонушке.
— Ишь ты! А ведь ведьма, поди, чай?
— Бог её знает, а Степаныч её хвалит. Занятно больно она про польскую землю рассказывает. У них ведь всё не так, как у нас... А уж мёд, говорит, какой они варят! Ни у кого здесь такого мёда нет, как у них.
— Вот она его мёдом-то и припоила.
— А по-каковски он с нею разговаривает?
— По-русски. Она говорит, что от русских господ куплена.
— Толкуй там! Как же это она к русским-то господам попала, когда и веры не нашей, и нация у ней другая? Просто ведьма. Им это ничего не стоит во что угодно обернуться, собакой ли, кошкой ли.
— А сам-то упырь, — стояла на своём Настя.
Но когда граф Паланецкий объявился женихом барышни Клавдии Николаевны, такие щедроты посыпались на весь курлятьевский дом, что его перестали считать упырём; все согласились, что лучше, тароватее и приятнее жениха трудно найти.
Молоденька, правда, невеста-то перед ним, до пятнадцати-то лет ещё десяти месяцев не дожила, ну, да уж это его дело, и по всему видно, что с этой бедой он справиться сумеет, такой умный да ловкий, всякого может приворожить.
И сама Клавдия начинала мириться со своей судьбой. Впрочем, задуматься над тем, что её ждёт, ей не давали, каждый день придумывал для неё жених новые развлечения: то заставит свою челядь представление дать в её честь, живые картины, пантомимы с танцами, на которые весь город съезжался смотреть, то бал задаст с полковой музыкой, то маскарад затеет. При доме у него был большой сад, и с наступлением весны праздники свои он устраивал на чистом воздухе; далеко за полночь танцевали в шёлковой палатке, освещённой разноцветными фонарями, разукрашенной лентами, гирляндами, щитами с гербом гостеприимного хозяина на видном месте, гуляли по дорожкам и аллеям, где было светло, как днём, от иллюминации, освещавшей на далёкое пространство всю окрестную местность, и ужинали в великолепных залах богатого дома под звуки оркестра, гремевшего с хор, при блеске тысячи свечей, сверкавших в люстрах и канделябрах. А уж угощение было такое, какого здесь самые богатые люди не видывали. Каждую неделю проезжали через город к дому графа Паланецкого подводы с выписанными им издалека заморскими винами, сластями и подарками не только для невесты и для её родни, но также для тех дам и девиц, что удостаивали посещать его праздники. Таким образом разослал он им костюмы для маскарада, чтоб не тратились. Ему же, по-видимому, тратиться ничего не стоило. Деньги ему тоже откуда-то привозили бочонками, золото и серебро под конвоем вооружённых людей, так как в соседних лесах разбойники продолжали время от времени пошаливать, невзирая на то, что многих из них удалось переловить и засадить в острог.
