Теперь, слава Богу, ничего подобного не слыхать, но память об этих событиях была ещё свежа у здешних жителей, люди нестарые знавали несчастных жертв свирепых злодеев и могли назвать по имени и отчеству тех, над которыми были воздвигнуты каменные кресты на перекрёстках или часовенки, как та, к которой подходила Магдалина.
Уж тогда только, когда она стала подниматься на ступени, заприметила её одна из монахинь и поспешила к ней навстречу.
Это была низенького роста живая старушонка с умными чёрными глазами и длинным сухим носом на продолговатом лице нерусского типа.
— Матушка, боярышня! Как это вы подкрались. Мы и не слышали! Встретить не удалось, — затараторила она, подобострастно кланяясь Магдалине. — И всё-то у нас гости эти дни, всё-то гостей Господь посылает, — продолжала она с волнением.
— Кто там теперь? — спросила Магдалина, замедляя шаг и кивая на растворенную дверь в часовню.
— От московских благодетелей посланец, подаяние нам привёз. Уж такие-то щедроты! Ничего для Царицы Небесной не жалеют. Ризу серебряную в позапрошлом году прислали, а теперь венчик золотой с каменьями самоцветными. Сторожа приказали нам нанять, чтоб зимой нам в подмогу. И вклад деньгами на того сторожа в наш монастырь вложили, чтоб содержать его, значит, до скончания века, неукоснительно. А на хлебушко он нам особо пожаловал, уж от себя, значит, и прямо нам на руки, — прошептала сторожиха, пригибаясь к самому уху девушки.
Слова эти смутили Магдалину. Она привыкла одна молиться в часовне. Присутствие незнакомца её стесняло. Нехотя и медленно поднялась она по ступенькам и, переступая порог, невольно стала искать глазами нежеланного посетителя. Он стоял у самой стены в углу. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь ветви у окна, не достигали до него; высокая сгорбленная и худая фигура в тёмном кафтане была в тени, но лицо его Магдалина схватила взглядом в одно мгновение, и оно так запечатлелось в её мозгу, что продолжало стоять перед нею, как живое, даже и тогда, когда, ответив на его почтительный поклон, она прошла вперёд и опустилась на колени на плиту, покрывавшую могилу её родителей. Лицо это, худое и продолговатое, было бледно, как у мертвеца, борода седая и курчавая, волосы, вьющиеся по сторонам большой лысины, тоже седые. Но что всего замечательнее было у этого человека — это глаза. Таких глаз она никогда ещё не видала; большие и светлые, они сверкали из глубоких тёмных орбит каким-то странным металлическим блеском, как у безумного. Этот пристальный, глубокий взгляд она ни на секунду не переставала чувствовать на себе; он не давал ей молиться, мутил ей разум, леденил кровь в жилах. Ей было жутко, хотелось бежать отсюда, но мысль опять встретиться лицом к лицу с незнакомцем так её ужасала, что она не в силах была тронуться с места. Сколько времени длилось оцепенение, сковавшее ей тело и душу, она не могла бы сказать, но, должно быть, долго, потому что дневной свет, проникавший сюда из окна, давно погас и часовня ушла в тень. Сверкали только образа от красноватого пламени горевших перед ними восковых свечей, да в неугасаемой лампадке над могильной плитой теплился огонёк.
Как ей отсюда уйти? Как добраться одной, ночью, до дому?
Вопросы эти только изредка и мельком пробегали в её мозгу. Ни на чём не могла она остановиться мыслями, в трепетном ожидании того, что должно было свершиться над нею сейчас, сию минуту...
И вдруг она услышала за собой вздох и шёпот: «Господи, помилуй мя, грешного!»
Она обернулась. Незнакомец, опустившись на колени, молился. Лицо его, выступая бледным пятном на тёмном фоне сгустившихся в том углу, до черноты, теней, поразило её своею скорбностью. Из глаз, поднятых кверху, по впалым щекам катились крупные слёзы, но в экстазе своём он их не замечал; губы его неустанно повторяли всё те же слова: «Господи, помилуй мя, грешного!» — и каждый раз с усиливающимся отчаянием.
Он так страдал, что больно было на него смотреть. Несчастнее его нет человека на свете. Как могла она его чуждаться, досадовать на него и, тяготясь его присутствием, желать уйти от него? Теперь кроме жалости и желания облегчить его муку она ничего не ощущала и, сама не понимая, как это случилось, слилась с его душой в молитве, бессознательно повторяя: «Помилуй его, Господи!» — тоскуя его тоской и проливая за него слёзы как за любимого человека. И с каждой минутой становился он ей всё ближе и ближе, ближе всех на свете. Никогда не чувствовала она ничего подобного ни к кому, даже к Фёдору. Она читала в его сердце, как в открытой книге. Он постепенно успокаивался, сердечная тоска его переходила в радость. То, чего жаждала его душа так страстно и с таким отчаянием, Магдалина ему дала.
Что именно, она не знала, но чувствовала, что он ей обязан своим успокоением, и сознание это разливалось невыразимой отрадой по всему её существу.
Продолжая повиноваться всё той же овладевшей ею непонятной силе, она поднялась с колен и обернулась к нему. Глаза их опять встретились, как тогда, когда она переступила порог часовни, но какая разница! Как они оба преобразились! Взгляд его светился умилением и признательностью, а она улыбнулась ему, как другу.
Они узнали друг друга и, движимые непобедимым влечением, подались вперёд.
Но тут тонкая связь, подобно световой нити, протянувшейся было между их душами, внезапно порвалась.
Вошла в часовню сторожиха. Её пугали быстро надвинувшиеся сумерки. Боярышня пришла сюда одна. Днём в лесу опасаться нечего, но ночью мало ли что может случиться! Да и заблудиться недолго...
— Не тужите, матушка, я провожу боярышню, — объявил незнакомец.
Только тут, от этого голоса, Магдалина очнулась.
Что с нею было? Кто этот человек, и почему она так сокрушалась о нём и так молилась за него?
Она была не суеверна и не могла принять его за призрак. И галлюцинаций она до сих пор не знала.
Впрочем, то, что она испытывала от близости этого незнакомца, нельзя было назвать галлюцинацией; вполне сознательно болела она его печалью как бы своей собственной, и по мере того как ему становилось всё легче и легче от её молитвы и сочувствия, миром и благодатью наполнялось и её сердце.
Да, он ей вдруг сделался очень близок, этот человек. Душа его обнажилась перед её душой. И то, что они сообщили один другому, в недоступных человеческому языку выражениях, наполнило их сердца неземным блаженством.
Теперь, что бы ни случилось, она никогда его не забудет и всю жизнь будет за него молиться.
И он тоже до последнего вздоха, будет о ней думать и желать ей счастья.
Странная встреча! Кто он такой? Откуда взялась могучая связь, внезапно соединившая их души? И какое именно влияние будет она иметь на её судьбу, эта связь? Но, что влияние это будет благотворно и очень скоро проявится, в этом она не сомневалась. Точно она нашла какую-то таинственную поддержку в жизни, точно она обрела утраченный талисман, который должен отворить ей все двери к удаче и счастью, так радостно и спокойно было у неё теперь на душе.
Долго шли они рядом и молча по тропинкам леса. Им светила луна, пробиваясь кое-где сквозь спутанные ветви. Где-то поблизости завывал волк, и кругом хрустели сухие ветви, и шуршала трава под быстроногими лесными зверюшками, а может быть, тут прокрадывались, пробираясь осторожно сквозь чащу, недобрые люди, но Магдалине не страшно было под охраной своего нового друга. Он сумеет защитить её от всякого зла. Она в этом была точно так же уверена, как в том, что жива, дышит и что всем её испытаниям скоро конец.
Время летело с изумительной быстротой. По временам она теряла сознание, и у неё было такое ощущение, точно она летит вниз с высокой, высокой горы, и ей хотелось задержаться хоть на мгновение в этом вихре, чтоб всмотреться, понять, спросить, но это было невозможно. Несколько раз, сделав над собою усилие, оборачивалась она к своему спутнику с готовым вопросом на устах, но слова не выговаривались. Она видела его таким, каким он явился ей в первую минуту их встречи, когда она переступила порог часовни: глубокая морщина прорезывала его бледный лоб, и брови в тяжёлой думе сдвигались над ввалившимися глазами, но взгляд его при встрече с её взглядом внезапно смягчался и так красноречиво сулил ей счастье, что она тотчас же успокаивалась и готова была идти, куда бы он её ни повёл. И снова сознание покидало её, и душа, как бы отлетая от тела, взвивалась высоко над землёй вместе с его душой. И там, в пространстве, они были ближе один к другому, чем на земле, но спрашивать друг друга им было не о чем, потому что там им было всё известно.
