Наконец тени перед ними стали как будто рассеиваться, что-то твёрдое и неподвижное зачернело сквозь них, всё яснее и яснее. Это была железная дверь. Писарь её растворил. На них подуло свежестью, и они очутились в четырёхугольном пространстве с каменной лестницей в глубине. Лестница эта, вдвое шире той, по которой они спускались в подземелье из оврага, вела во дворик внутри острога. Таким образом перешли они подземным ходом всю площадь, отделявшую городскую тюрьму от Принкулинской усадьбы. Немудрено, что путь показался Магдалине нестерпимо длинен.
Немногим в городе был известен этот подземный ход, но на счастье Курлятьева антагонист губернского стряпчего старый подьячий Грибков принадлежал к числу этих немногих. Однако без помощи крестника ему вряд ли удалось бы им воспользоваться; острог караулили не только снаружи, но также изнутри, особенно тот флигель с окнами во двор, в котором содержался Курлятьев. Но Илья Иванович был сам из здешних, ему были известны слабости каждого из острожных обитателей, начиная от старшего смотрителя, майора в отставке, безногого Ивана Иваныча, и кончая последним сторожем, красноносым Никитой, который за косушку водки кого угодно продаст и выдаст.
Штука эта — провести бахтеринскую боярышню к курлятьевскому боярину, превращённому в арестанта по милости злейшего врага Грибкова, Корниловича, штука эта стоила-таки почтенному Карпу Михайлычу не малую сумму, которую он, впрочем, без малейшего колебания пожертвовал, в полной уверенности, что деньги эти сторицей ему вернутся со временем.
Курлятьев не выразил ни малейшего удивления при появлении своей возлюбленной.
В этот день ему было как-то особенно легко на душе. Корнилович, надоедавший ему своими посещениями и вчера, и третьего дня, сегодня не приходил, и никто не мешал заключённому предаваться внутреннему миросозерцанию. Размышления свои он прерывал молитвой, после которой с обновлённым духом снова погружался в бездонный океан мыслей, воспоминаний и сопоставлений. Сколько любопытных открытий делал он на новом пути! Как хорошо узнавал он самого себя и других! Каким ярким светом озарялось в его душе то тёмное и ничтожное, мимо которого он всю свою жизнь проходил с беззаботным равнодушием, как глухонемой и слепой от рождения, для которого не существует ни прелести красок, ни обаяния звуков.
Со слезами восторга и умиления благодарил он Бога за свершившееся над ним чудо. Когда наступила ночь, он думал о Магдалине, о соединявшей их любви, о том, как она обрадуется, когда узнает, что он теперь вполне её понимает и разделяет все её воззрения на жизнь. С какою тоскою на его вопрос: «Почему она отталкивает от себя счастье, если любит его?», — отвечала она: «Не спрашивай, ты не поймёшь». Ну вот он теперь понял. Надо было для этого совершиться убийству, и оно совершилось. Но за это преступление он не ответит перед высшим Судиёй. Пути Господни неисповедимы. (Как понятно ему теперь это изречение!) Да, не он стрелял в князя, но он должен покориться судьбе, терпеливо сносить испытание, ничем не стараться облегчить возложенный на него крест. Так нужно, и всё делается к лучшему. Разве отец его всю свою жизнь не страдал невинно? А сёстры его? А великое множество других мучеников за Духа Истины? Ну, и его посетил Господь. Пора, давно пора.
Когда у двери послышался шорох, ему точно кто-то шепнул: «Это она пришла».
И он с улыбкой ждал её появления.
— Через полчасика я за вами приду, боярышня, — шепнул Илья Иванович, впуская её в камеру и запирая за нею на ключ дверь.
О чём говорили они эти полчаса? Да и можно ли назвать разговором бессвязные восклицания и слова, срывавшиеся с их уст. Она плакала в его объятиях от счастья, что обрела его таким, каким душа её жаждала его видеть с первой минуты встречи, а он благодарил Бога за ниспосланное ему блаженство. Наперебой сообщали они друг другу о внутреннем перевороте, свершившемся в их душах. Он пытался объяснить ей, как слеп и глух был он до сих пор к намёкам совести, к проявлениям Духа Истины, она прерывала его исповедью о своих заблуждениях.
О том, как ему спастись от людских козней, очиститься от взведённой на него клеветы и вместе с нею наслаждаться земными благами, они и не вспоминали. А между тем ведь она только для этого и пришла сюда.
Уже перед разлукой, когда у запертых дверей послышались шаги писаря, Магдалина вдруг всё вспомнила и, не договаривая слов, прерывающимся от волнения голосом сообщила своему возлюбленному о своём последнем свидании с сестрой Марьей и о том, что она от неё узнала.
— Это они тебя опутали, это они хотят тебя погубить, чтоб удержать меня в своей власти... Но они ошиблись в расчёте, теперь, когда ты страдаешь из-за меня, могу ли я от тебя отвернуться, даже если б не любила тебя, а я тебя люблю больше жизни!.. Слушай, — продолжала она с возрастающим одушевлением и не замечая, с каким странным выражением он на неё смотрит, — слушай, я пойду к этому Корниловичу, и к прокурору, и к губернатору, ко всем, кто тебя считает виновным, и всё открою. Мне известны все их тайны...
Лицо его исказилось таким ужасом, что она в испуге оборвала свою речь на полуслове.
— Ты этого не сделаешь!.. Я запрещаю тебе! Властью жениха, властью будущего мужа запрещаю тебе даже и думать об этом! — вымолвил он твёрдо, хватая её руку и крепко, до боли, сжимая её в своей. — Они мне дороги эти люди... Они мне близки... Отец мой их любил и принял за них муки... с ними родная моя сестра. Оставь их в покое... они скорее мне простят, когда увидят, что я им покоряюсь...
— Но ты ни в чём перед ними не виноват! Ты даже их не знаешь! — вскричала Магдалина.
— Ты сказала, — произнёс он с печальной улыбкой.
— Но разве это твоя вина, что ты их не знаешь? — вымолвила она с усилием.
— Полно, милая, не поддавайся искушению, не повторяй слова, которые нашёптывает тебе враг человечества, не рассуждай, а иди по стезе Духа Истины... Ты уже обрела эту стезю... благодаря им, — прибавил он чуть слышно и как бы про себя.
— Но я всё-таки тебя спасу, — с убеждением сказала Магдалина после небольшого раздумья.
— Спасёшь, если угодно будет Господу Богу, — спокойно возразил он.
Это были последние его слова, но они так запечатлелись в её душе, что ничто, никакие горести, никакие неудачи не могли заглушить их. В самые тяжёлые минуты отчаяния звенели они у неё в сердце как благовест к свету и к истине.
Но недели через две Магдалина уже не говорила себе с такою уверенностью, как в тот вечер: «Я его спасу!» — а с тоской спрашивала себя: «Как мне его спасти?» Месяц же спустя обстоятельства так осложнились и запутались, что по временам она падала духом, и Грибков, единственный человек, которому она поверяла свои душевные муки, должен был уверять её в том, во что он уже и сам перестал верить, а именно: что всё раскроется, убийца князя найдётся, и общественное мнение, равно как и убеждения судей с господином Корниловичем во главе, внезапно изменятся, одним словом, чтоб спасти её от отчаяния, он уверял, что свершится чудо. И под влиянием его слов Магдалина оживала на время и снова ей казалось невозможным, чтобы невинный человек погиб за чужой грех и чтоб, любя этого человека так страстно, как она его любит, она бы спасти его не могла.
Но иногда и на Грибкова находило отчаяние.
— Улики размножаются, как песок морской, — докладывал он ей, печально кивая головой. — Людишек его так замучили допросами да угрозами, что надо только дивиться, как ещё держатся до сих пор. Однако, как засадят их в тёмную да зачнут селёдками кормить, а воды не давать, обезумят от жажды и того наболтают, что никому и не снилось. Одного только теперь лиходеи наши боятся, чтоб особого ревизора по этому делу из столицы не прислали. Все их шашни тогда на свет Божий выплывут. Копнут только у них в палате, — такой пойдёт дух! По всей губернии расползётся да и соседние-то прихватит.
— Но тогда всё откроется, и Федя будет оправдан, — заметила Магдалина, хватаясь за это предположение, как утопающий за соломинку. Но Грибков отвечал на это только вздохом.
