— А вы, что на это отвечали, кузина? — полюбопытствовал он, любуясь её грациозной головкой, казавшейся ещё миниатюрнее от длинных вьющихся волос, беспорядочно закинутых назад и спускавшихся ниже пояса, её гибким станом и лёгкой походкой.
Она остановилась и, повернув к нему бледное лицо, проговорила, смело глядя ему в глаза:
— Я была уверена, что вы не уедете отсюда, не побывав у нас.
— Почему? — продолжал он допрашивать, глядя на неё с улыбкой.
— У вас нет родственников ближе нас, — спокойно проговорила она.
— Правда, кузина, — с чувством произнёс он.
Она опять протянула ему руку, а когда он поднёс её к губам, пригнулась к нему и поцеловала его в висок.
И никогда ещё ни один женский поцелуй не доставил ему столько удовольствия, сколько этот.
С первого же взгляда девушка эта пришлась ему по душе, и чем больше он на неё смотрел, тем больше всё в ней ему нравилось: и красота её, и изящность, и умная живая речь.
Всё её интересовало, ко всему относилась она с восторженною любознательностью. С первого же часа их знакомства Курлятьев мог убедиться, как она хорошо воспитана, как много читала и как страстно стремится к приобретению новых познаний по всем отраслям науки и искусства. Беспрестанно приводила она его в смущение вопросами, на которые он затруднялся отвечать, и, чтоб отвлечь её от философии, политики и литературы, он начал распространяться про то, в чём был более сведущ, чем она, а именно про последние столичные новости. Он рассказал, таинственно понижая голос, про странности покойного императора, про неровность его характера и про возмущавшее в то время столичное общество недоверие его к супруге и к старшим сыновьям; про ангельскую кротость его преемника, с которой он при жизни отца разделял печальную участь многочисленных жертв строптивого царского нрава и переносил направленные на него самого нападки. Столичного гостя слушали с величайшим интересом. Софья Фёдоровна Бахтерина, добродушная и ласковая боярыня, до сих пор ещё красивая, невзирая на то что ей уже было за пятьдесят, напоминала сестру только высоким ростом, статностью сложения да плавностью походки, во всём остальном она представляла с нею полнейший контраст. Насколько покойная мать Фёдора Курлятьева была надменна, чванна, зла и скупа, настолько сестра её была добра, отзывчива на чужое горе, щедра и скромна. Милая душа её сквозила и в улыбке её, и в глазах, и в каждом слове. Не было человека между её знакомыми, который не любил бы её. Ни в чём не могла она никому отказать; зло приводило её в смущение; негодовать она не умела и всё извиняла, не будучи в состоянии понять существование злой воли. Близко знавшие её люди уверяли, что весь свой век она умела только слепо любить и покоряться, сначала родителям, потом мужу, а теперь приёмной дочери.
При рассказе племянника у Софьи Фёдоровны несколько раз слёзы жалости навёртывались на глазах, и тяжёлые вздохи вырывались из груди; дочь же её упорно молчала, сдвинув брови и устремив пристальный взгляд в пространство с таким сосредоточенным вниманием, точно она там видит воочию совершающимся то, что описывал их гость.
И вдруг, очнувшись от грёз, она проговорила вполголоса и как бы про себя:
— Однако покойный царь по собственному побуждению освободил Николая Ивановича Новикова из заточения.
Замечание, сорвавшееся помимо воли с её губ, заставило её вспыхнуть от смущения, а Курлятьев, прервав речь, с недоумением посмотрел на неё.
— Покойный Иван Васильевич очень любил и уважал Николая Ивановича, — поспешила пояснить Софья Фёдоровна.
— Это тот Новиков, который колдовством занимался? — спросил с иронической усмешкой Курлятьев.
У Магдалины гневом загорелись глаза.
— Никогда он колдовством не занимался! Стыдно вам повторять клевету гонителей добродетели!
— Магдалиночка! — укоризненно покачивая головой, пыталась остановить её мать. Но это было невозможно, волнение душило её, ей надо было высказаться во что бы то ни стало, и речь её полилась потоком.
— Могу ли я молчать, когда при мне клевещут на человека, которого я привыкла любить и уважать с тех пор, как себя помню, лучшего друга моего отца и благодетеля! Да это была бы низость с моей стороны! Хуже того — предательство! Это всё равно, что бежать прочь, заткнув себе уши, когда несчастный, терзаемый злодеями, взывает о помощи! На это я неспособна. Да и вы тоже, маменька, зачем же вы меня удерживаете? Дайте же мне высказать этому молодому человеку всё, что у меня на душе! Мы по всей вероятности встречаемся с ним в первый и в последний раз в жизни, наши пути различны, дайте же мне попытаться открыть ему глаза на мрачную пропасть, к которой он идёт быстрыми шагами, дайте мне попытаться его спасти, пока не поздно! Пусть он оглянется назад, пусть поищет путь, от которого отворачивался до сих пор.
«Кого она мне напоминает, кого?» — с тоскливой досадой спрашивал себя Курлятьев.
Он задал себе вопрос этот при первом взгляде на неё. Уже с этой минуты образ, неизгладимо запечатлевшийся в его душе, воскрес перед ним, и он уже не мог не напрягать память в мучительном усилии уловить видение, дразнившее его мутным, неуловимым сходством с Магдалиной.
А эта последняя между тем с возрастающей восторженностью, преследуя свою мысль, продолжала:
— Как дети в притче Христовой, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: «Мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали»...
Туман, окутывавший призрак, упорно носившийся в воображении Курлятьева, рассеялся. Чтоб овладеть им, он напряг все силы памяти и закрыл глаза, но набежала новая туча и скрыла его ещё глубже в бездне забвения. На мгновение мысли его спутались, а когда он очнулся, голос Магдалины доносился точно издалека, точно не она говорит, а улетавший всё дальше и дальше призрак.
— Устами человека, которого вы обзываете именем колдуна, говорит сам Бог, а вы издеваетесь над ним. Вы глухи и слепы. Неужели вам не хочется прозреть? Узреть истину...
Он прозрел. Это слово «истина» разорвало завесу, застилавшую его духовные очи, и образ загадочной женщины, с которой судьба свела его четыре месяца тому назад в домике, занесённом снегом, в глухом московском предместье, властно стал перед Магдалиной и так тесно слился с нею, что он уже не в силах был отделить их одну от другой.
— О какое блаженство приблизиться к истине! Каким чудным пламенем согревает она душу, — говорила «просветлённая» устами той, которую он называл кузиной. — Как ничтожны и мерзки кажутся все мирские утехи не только в сравнении с этим блаженством, но даже и с предвкушением его!
Лицо её пылало, в глазах сверкали слёзы умиления и восторга, голос звенел от душевного волнения, а Курлятьев чувствовал то, что ощущал в присутствии «просветлённой», — бесконечное блаженство и стремление ближе и глубже проникнуть в мерцающую перед ним сквозь густой туман область света.
Но очарование рассеялось, как дым, от вмешательства Софьи Фёдоровны.
— Магдалиночка! — умоляюще вымолвила она, опуская руку на плечо дочери и тревожно заглядывая ей в лицо. — Успокойся, дитя моё, тебе вредно так волноваться, успокойся, ради Бога!
— Я не могу, маменька, не могу молчать! — вскричала с тоской Магдалина, прижимая руки матери к своей груди. — Николай Иванович был другом моего незабвенного благодетеля. Вспомните только, как он был опечален, когда узнал о постигшем его несчастии! Вспомните, разве он побоялся выражать своё горе и негодование? Разве он перестал превозносить добродетель друга, потому что друг подвергся опале, мукам и заточению? И вы требуете, чтоб я молчала, чтоб я не следовала примеру, завещанному мне отцом на смертном одре!
Курлятьеву было тяжело. Он молчал, не зная, какими словами успокоить своих родственниц. Никогда ещё не случалось ему вести разговоры на подобные темы. Ровно ничего не понимал он в них. Они, может быть, и правы, очень может быть, что человек, из-за которого волнуется его прекрасная кузина, действительно человек добродетельный и всё, что на него возводят, не что иное как ложь и клевета. Легкомысленно повторять эту клевету, как он сейчас сделал, разумеется, не похвально, но стоит ли приходить из-за этого в такое исступление? Что такое этот масон для Магдалины? Во всяком случае не муж, не любовник и даже не брат.
