— Правда, правда, Бог есть любовь, — подхватила восторженно Катерина.

Но монахиня уже раскаивалась в своём увлечении утешительными мыслями и образами, снова брови её сдвинулись, глаза опустились, бледные губы зашептали молитву, а сердце сжалось мучительным предчувствием. Какой новой мукой угодно будет Господу покарать её за то, что она поддалась искушению, на минуту забыла свои и родительские грехи и позволила себе мечтать о загробном блаженстве?! А всё оттого, что она преступила устав обители, нарушила обет, данный Богу, навсегда отрешиться от всего мирского, и согласилась свидеться с сестрой, с которой была в разлуке двадцать лет. Какая она ей сестра теперь? франкмасонка, колдунья, изрекающая прорицания силою дьявола! Даже одно то, что она провела с этой оглашённой целую ночь в одной комнате и дышала одним воздухом с нею, не составит ли незамолимый грех, за который придётся поплатиться вечными муками?!

От волнения она закашлялась, и кровь, показавшаяся у неё из горла, обагрила белый платок, который она поднесла к губам. Но выражение лица её было так сурово, и она так упорно держала глаза опущенными, что сёстры не смели к ней подойти, чтоб попытаться облегчить её страдания, а обе, со слезами жалости на глазах, издали смотрели на неё, мысленно и каждая по-своему моля Бога успокоить её и утешить.

Но шум, всё явственнее и явственнее долетавший до них с улицы, по которой разносчики снеди начинали уже выкрикивать свой товар, напомнил Клавдии, что ей пора расстаться с сёстрами, и она увлекла Катерину в соседнюю комнату.

Тут она у неё спросила: не может ли она чем-нибудь помочь ей и её мужу? Бывали примеры, что величайших преступников миловали, когда они делались того достойны и когда было кому за них ходатайствовать.

И в подтверждение своих слов она назвала несколько известных по всей России людей, начавших своё житейское поприще страшными преступлениями. И всё это теперь смыто и забыто, приписано несчастному стечению обстоятельств, неопытности, гнусным примерам.

Ей не дали договорить.

— Нет, Клавдинька, наши грехи настоящего искупления ждут, — возразила с покорным вздохом Сынкова.

— Да разве твой Алексей Степанович не искупил сторицей невольные грехи юности? Сколько вы добра людям сделали, сколько храмов во славу Божию воздвигли! В храмах этих каждый день за вас молятся. А скольких вы на путь истины наставили! Про тебя я уж не говорю, вся Москва, молящаяся и о душе своей пекущаяся, тебя чтит и благословляет, но и его, твоего мужа, не меньше тебя уважают и любят. Я сама слышала, как про него говорят, и радовалась за тебя.

— То люди, Клавдия. Нам ли с тобой придавать значение тому, что люди толкуют!

— Я буду иметь случай говорить с высокопоставленными личностями, я на них так повлияю, что они за счастье почтут доказать мне свою преданность. Позволь мне замолвить слово за Алексея Степановича, чтоб во имя настоящего и во имя моей любви к нему очистили его от прошлого! Ведь уже два раза десятилетняя давность миновала с тех пор, — продолжала Клавдия, не обращая внимания на протесты сестры, которой, видимо, был досаден этот разговор. — Нет такого преступления, которое нельзя было бы искупить в течение двадцати лет.

— Мы и искупим. А уж как, это наше дело, — вставила вполголоса Катерина.

— А тебе-то, что же искуплять? В чём твоя вина? — возразила её сестра. — За грехи мужа, да ещё содеянные до женитьбы, жена ни в каком случае не ответчица.

— Как же не ответчица, когда я сама по себе не существую с тех пор, как полюбила его! — вскричала Катерина. — И разве не я причина всех содеянных им преступлений? Разве не за любовь ко мне его на невыносимую муку в солдаты отдали? И разве не слились мы душой так нераздельно, что никакой силе, ни земной, ни небесной, нас не разлучить? Ну, оторвут нас друг от друга, в цепи закуют, на тысячи вёрст разлучат, горы между нами воздвигнутся, моря разольются, но ведь сердцем-то, мыслями-то мы все будем вместе. Ведь я ему душу свою отдала. С нею он и муки терпел, и по пустыням бродил, и в лесах дремучих с лихими людьми встречался, с нею и на разбой ходил, одним только болея, об одном помышляя, одно моля у Бога — дал бы Он ему, хоть на минутку, хоть перед самой смертью, взглянуть на меня, сказать, как он любил меня! И у меня другой думушки не было, как шепнуть ему, что я верной ему осталась. Ты говоришь, не ответственна я за него! Да я больше чем ответственна, меня одну карать надо, потому что я всему причина. Нет, нет, грех наш общий, нераздельный, и с к0го больше взыщется там, где всякий помысел сочтён и всякая слеза записана, это уж решит судья нелицеприятный, которому всё открыто.

И долго бы она ещё распространялась на ту же близкую её сердцу тему, если б старческий голос, раздавшийся неожиданно в комнате, не заставил оборвать её речь на полуслове, а Клавдию, слушавшую её с поникшей головой, вздрогнуть и оглянуться на угол за дверью, где сидела Григорьевна до последней минуты так тихо, что Катерина забыла о её присутствии.

— А Федичка-то наш где? Катенька, с кем это ты? Давно уж прислушиваюсь. Голос, как будто, знакомый. Кто это с тобой? Спроси, не знает ли, где мой красавчик ненаглядный Федичка? — жалобным, умоляющим голосом, шамкая беззубым ртом, протянула старуха. — Спроси, чует моё сердце, что знает... А мне бы только перед смертью услышать, живо ли моё красное солнышко, здоров ли, послал ли ему Господь счастья?

— Сестра! — вскричала Клавдия, хватая Катерину за руку и бледнея от волнения, точно при появлении призрака с того света. — Да ведь это наша няня, Григорьевна?

— Она самая, — отвечала Катерина.

— Так она ещё жива? Как же мне там сказали!

— Она жива, но ослепла и стала в уме мутиться. Как узнали мы, что папеньку увезли из дому, Алёша сам за нею поехал, привёз её к нам. Она уж и тогда заговаривалась. Разлука с нами, а главное с Федей, помнишь, как она его обожала? А потом этот ужас, которому она была свидетельницей, нашествие полиции в дом, обыск, арест папеньки. Он сопротивлялся, его ведь связанного повезли, обращались с ним, как с сумасшедшим, заключили в подвал с решёткой у окошечка. Алёша его там видел. Ему удалось подкупить сторожей и проникнуть к нему. Целый час он с ним беседовал и нашёл его в полном разуме, но уже умирающим. И как он чудно говорил! У нас все его слова записаны. Перед кончиной просветление на него нашло, и он узрел путь ко спасению. Последние его слова Алёше были: «Бог есть любовь...» И вот почему мы верим, что каждый, кто ищет истину, её найдёт. И благодатнее, успокоительнее этой веры нет на свете, — восторженно говорила Катерина. А сестра её, опустившись на колени перед старой няней, ласкала её и целовала её морщинистые щёки, по которым текли слёзы умиления.

— Да, Бог есть любовь, — повторила Клавдия.

— Да ты, кто такая? Уж не Клавдинька ли? — спросила слепая дрожащим голосом и ощупывая трепещущими пальцами пригнувшееся к ней лицо.

— Ты узнала меня, няня! — прерывающимся от рыданий голосом сказала Клавдия, обнимая старуху.

— Пташка ты моя голосистая! Ясынька красная! Как это тебя Господь к нам отпустил! Из светлого рая ты к нам прилетела, к горемычным! От ангелов Божиих, от херувимов и серафимов, что денно и нощно хвалу Ему воспевают... Мученица ты моя многострадательная! Где у тебя венец-то? Где крылышки?

И напрасно пыталась Клавдия ей объяснить, что она не покидала ещё этот мир и не превратилась ещё в призрак, — старуха оставалась глуха к её словам, а прислушивалась только с восторгом к звуку её голоса, продолжая видеть фантастические образы, возникавшие один за другим в её расслабленном мозгу. Но вдруг ей напомнили про меньшего питомца, и бред её тотчас же принял другое направление.

— Федю ты помнишь, няня? — спросила Клавдия.

— Федичка? Где он? Тоже здесь? Что ж он ко мне не бежит? Маменька, верно, не пускает? Так я сама к ней пойду, к барыне Анне Фёдоровне. Пустите меня. Катенька, прикажи, мне, голубка, лошадку запрячь да вели Машке меня проводить, одна-то я не найду дороги. Слепая ведь я, вот моё горе! Ты, Клавдинька, не знаешь, ведь они барина-то нашего, Николая Семёновича, как колодника из простых, в цепи заковали. Уж я молила, молила, чтоб не трогали его. Кому он, добродетельный барин, мешал? Кроме добра никто от него ничего не видел. Молится, бывало, святые книжки читает да хвалу Господу поёт, вот и вся его вина. За что они его на муки мученические увезли, за что истиранили до смерти?