— У меня не было сына, но я вас понимаю. Что с ним случилось?

Лунич увидел, что в глазах его появилось сочувствие. Словно обрадовавшись, он стал торопливо, захлебываясь словами, рассказывать о том, что случилось с ним в эти дни, одновременно досадуя на себя за сбою пьяную болтливость.

Он замолк. Ладо поджал колени ж оперся о них головой, обхватив ноги руками.

Лунич протрезвел. Заставив себя усмехнуться, он неловко сказал:

— Видите, я вам исповедовался, как священнику.

Ладо молчал.

Лунич спросил вполголоса, почти шепотом:

— Почему вы как-то задавали вопрос, не участвовал ли я в карательной экспедиции?

— Когда я был мальчиком, при мне казаки запороли насмерть одного старика, сказочника. У офицера было сходство с вами. По-моему, вы меня уже спрашивали об этом.

— Запамятовал, видимо. Лунич облегченно вздохнул.

В дверь просунулась голова унтера.

— Звали, ваше благородие?

— Нет. Прикрой дверь.

Стало душно, и от духоты голова Лунича снова отяжелела. Он спросил:

— Скажите, а возмездие существует?

Ладо посмотрел на него. У трезвого язык, конечно, так не развязался бы. Лунича грызет какая-то боль, и не только от того, что любовница не пожелала оставить ребенка, а парикмахер чуть не перерезал ему горло. Лунича мучает нечто более глубокое. Надо дослушать этого человека, не думая о том, что он один из его преследователей.

Ладо спросил:

— Какое возмездие вы имеете в виду?

— Бог ли, судьба, рок — какая разница, — пробормотал Лунич. — Допустим, понесла лошадь, на дороге человек, какой-то мальчишка, вы могли направить лошадь в сторону, почему-то не сделали этого, и смяли этого мальчишку, может быть, лошадь даже убила его. Я придумываю… Так вот: может ли потом, много лет спустя, из-за этого погибнуть ваш близкий?

— Сын, допустим, — сказал Кецховели.

— Сын или дочь, или сестра, я вообще говорю, я ведь не о себе.

Ладо подумал, что прийти сюда, в карцер, пьяным и затеять, с арестантом такой разговор могли заставить Лунича муки совести. Совесть просыпается рано или поздно. Кажется, Енукидзе рассказывал, что сосед его, всеми уважаемый старик, умирая, кричал на всю улицу: — Уберите! Кровь, кровь! Простите! — Оказалось, что старик в молодости служил где-то в Сибири, в остроге для политических арестантов. Но Лунич не просто освобождает душу от грехов, он добивается какого-то ответа.

— Вы в самом деле хотите, чтобы я ответил вам? — спросил Ладо.

— Да. Я пьян, но все понимаю.

— Тогда скажите мне, почему вы решили, что у вашей возлюбленной должен был родиться именно ваш ребенок? Почему не ее? Почему не общий?

Лунич пожал плечами.

— Вы не поняли моего вопроса, — сказал Ладо. — Если бы вы любили женщину, которая понесла от вас, она родила бы. И в будущем ребенке вы тоже хотели полюбить только себя…

Лунич сделал движение рукой.

— Не я пришел к вам, а вы ко мне, — сказал Ладо, — вы в своих мыслях о себе, кажется, забыли, что я в карцере, в тюрьме, а вы один из тех, кто тщится, чтобы я просидел здесь как можно дольше, а то и остался навсегда. Хотите меня дослушать?

— Вы правы, я сам навязался. Говорите, я дослушаю до конца.

— Вы не любите людей. К сожалению, вы не единственный, кто людей не любит. Но земля ведь не необитаемый остров. Живя с людьми, надо выбирать — за них вы или против. Вы избрали второе, вы служите тем, кто грабит и порабощает народ, служите старательно, по убеждению, и когда люди протестуют, сажаете их в тюрьму, мучаете и убиваете, называя убийство службой отечеству… Подождите, а сказал еще не все.

Лунич протянул руку и толкнул дверь. По глазам его Ладо увидел, что он почти совсем протрезвел.

— Вы спросили о возмездии, налагая, что оно пришло к вам, когда ваша возлюбленная избавилась от ребенка. Вы ошибаетесь — вы убили обоих — и того, кого сбили конем, и своего, еще не родившегося. Ваши мысли о возмездии не случайны. Вы боитесь, очень боитесь. Вы начали, понимать, что защищаете то, что отомрет, а во мне видите представителя тех, кто вас уничтожат. Вы ощущаете приближение перемен и ищете не утешения, а спасения, оправдания перед судом будущего. Вы, по-моему, готовы даже на приговор: «Виновен, но заслуживает снисхождения», и рассчитываете, что о снисхождении скажу вам я.

— Я говорил, с вами, как человек с человеком, — сдавленно произнес Лунич, — а вы говорите, как революционер с жандармам..

— Я сказал вам то, что думаю, В конце концов, каждый человек сам себе судья, и высший суд — это суд твоей собственной совести.

— Мне казалось, что вы добрее.

— Очень жаль, что вы так ничего и не поняли, — сказал Ладо, — вы получили от меня сегодня «добро» по высшей мере. Вы не понимаете языка, на котором я говорю.

— Я все понимаю, я не пьян… Могу попросить вас об одной, услуге — никому не передавать содержание нашего разговора?

- Немедленно напишу начальнику жандармского управления.

Лунич чуть не задохнулся. Его били, как мальчишку.

— Вы угадали, господин Кецховали, кто на вас доносит?

— Доносит?

— Помните, я вам говорил?

— Не помню.

«Что ты за человек такой, — с ненавистью и с уважением подумал Лунич, — я по сравнению с тобой мелок и мерзок».

Он встал и, сделав над собой усилие, спросил:

— Чем я могу быть вам полезен? Скажите, я постараюсь исполнить.

Ладо подумал секунду и мягко произнес!

— Прикажите, чтобы мне принесли еще воды.

Лунич шумно выдохнул и скривил губы. Еще немного, и он застрелит этого человека, который все видит и все понимает.

— Я хочу спросить вас. Вы подали прошение, чтобы вас выслали в отдаленные места, не дожидаясь решения суда. Несколько необычная просьба. Чем вы ее можете объяснить?

— Моя камера по сравнению с карцером кажется мне сейчас очень приятной. А ссылка, на мой взгляд, значительно лучше камеры.

— Побольше возможности сбежать и снова бросать бомбы, убивать?

— Я не сторонник террора. Это убеждение, к которому я давно пришел.

— Как вас понять? Вы что, отказываетесь от борьбы?

— Борьба с теми, кто не дает народу дышать свободно, — святое дело, а святыню не попирают ногами.

Глупо было ожидать другого ответа на такие вопросы. Лунич деланно усмехнулся и вышел из карцера.

Унтер-офицер и надзиратель о чем-то лениво переговаривались. Лунич протянул надзирателю кувшин. Разве можно было приезжать сюда!

Во дворе замка Лунич наткнулся на полковника Габаева. Возле него стояли начальник караула и разводящий унтер-офицер.

— Закончили, ротмистр? — спросил Габаев. — Как операция прошла, успешно? Долго вы что-то.

— Повозиться пришлось, — сквозь зубы ответил Лунич.

— Вы что-то не в настроении.

— Этому Кецховели одна дорога — на виселицу, и чем скорее, тем лучше!

Габаев повернулся к начальнику караула.

— Пусть часовые не ловят ворон, а следят за окнами. Слышали, что сказал его благородие? — Габаев покосился на Лунича. — Вбейте солдатам в голову, что за излишнее усердие не наказывают. Поехали, ротмистр?

Лунич направился к коляске. Он немного остыл после разговора с Кецховели и рассуждал теперь вполне трезво. Такого человека нельзя выпускать из тюрьмы. С его отношением к людям, с его самоотреченностью и с его пониманием добра он способен увлечь за собой кого угодно. Надо помешать отправке Кецховели в Сибирь, написать завтра же полковнику Ковалевскому о своих соображениях по этому поводу.

— Не завидую вашей службе, — сказал Габаев, — вид у вас, доложу я вам… Скажите, ротмистр, а лупить их вам самому приходится или для этого имеете специальных людей?

— При ведении следствия законом запрещаются принудительные меры получения признания.

— Законы я знаю… Мне лично моя служба осточертела, жду не дождусь отставки. Как было бы хорошо жить, если б народ не бунтовал. Признаться, я с тревогой смотрю в будущее. Не за себя беспокоюсь, за детей. Иной раз так хочется обо всем позабыть.