Никогда раньше он не задумывался над тем, что его незадачливые любовницы покушались на него самого, убивая его, Лунича, наследников. Отцу вряд ли следует объяснять, кто мать ребенка, у старика свои взгляды, переубеждать его совершенно бессмысленно. Отец тоже пошаливал, и не только в молодости. Но негоже интересоваться отцовскими грехами, В конце концов, человека должно занимать только то, что связано с ним самим и с его потомками.

Лунич развеселился и, разрешив себе вольно думать обо всем, шагал по Михайловскому проспекту, с удовольствием ощущая, как упруго и легко он идет, как приятно звенят шпоры и как смотрят на него прохожие. Не все его знали в лицо, но все, конечно, чувствовали, что имеют дело с личностью. В наше время это главное — знать себе цену, знать, что ты личность, и бог о ним, со всей той глупостью, которая растет, прыгает, пляшет вокруг тебя.

Лунич свернул в переулок и вошел в парикмахерскую. Маленький старичок-парикмахер при виде его вздрогнул, уронил книжечку, которую держал в руках, и вскочил.

— Здравствуйте, пан ротмистр, вы пожаловали… Давно не имел чести вас видеть. Прошу, прошу. Минуточку, я оботру кресло.

— Ну, ну, не суетитесь так, — сказал Лунич, поднимая брошюру. — Чем это вы были так увлечены? Письмо Домбровского Каткову. Издание старое, нелегальное. Где вы взяли эту брошюрку, господин Поклевский?

У парикмахера задрожали губы.

— У букиниста.

— Да? — Лунич бросил брошюрку на столик, устроился в кресле, расстегнул воротник и с улыбкой посмотрел на перепуганного поляка. — А может, у вас имеется что-либо поновее? Признайтесь лучше, а то придется явиться к вам с обыском. Приступайте, приступайте к делу.

Поклевекий намылил Луничу лицо и принялся брить его.

— Все-таки как волка не корми, а он в лес смотрит, — посмеиваясь, лениво рассуждал Лунин. — Сколько уже лет прошло после польского восстания, давно Домбровского нет в живых, а вы все за старое. Кого из тифлисских поляков вы знаете?

— Я живу одиноко, господин ротмистр, — тихо ответил Поклевский.

— Да, да, потому я и спрашиваю. Ваше заведение весьма удобно, — скажем, для передачи нелегальщины. Один зайдет, забудет сверточек, другой захватит его. А вы вроде ни при чем. Расскажите, кто у вас забывал книжечки или газеты?

— Никто, господин ротмистр. Неужто вы в самом деле подозреваете меня? Езус Мария, я живу… меня только цветы интересуют, у меня садик. Я старый человек, господин ротмистр, мне недолго жить осталось, я и так уже наказан, за что же вы?

— Старый, говорите вы? Старым как раз и нечего бояться. Скажите, господин Поклевский, неужели когда вы ложитесь спать и перед сном думаете о жизни вашей и вообще о жизни, на ум вам не приходят мысли о том, допустим, что не все ладно в государстве нашем? У каждого мыслящего человека есть идея. Вы, надеюсь, тоже из мыслящих? Какова ваша тайная идея, в чем она?

Лунич улыбнулся и закрыл глаза.

Он сидел, запрокинув голову. Не услышав ответа, открыл глаза и увидел склонившееся к нему лицо Поклевского, со сведенными седыми бровями, с каким-то безумным лихорадочным взглядом. Пальцы Лунича сами, прежде чем он успел подумать, вцепились в руку Поклевското и вывернули ему кисть. Бритва упала на пол, Лунич вскочил и ударил Поклевского кулаком в подбородок. Старик упал легко, словно ожидал удара, и заплакал.

Лунич приподнял его, схватив за ворот халата.

— Ты что это, ты что задумал, сволочь польская?

— Я ничего, — в ужасам глядя на него, ответил Поклевский.

Лунич выпустил его, и он снова упал па пол. Лунич выпрямился, посмотрел в зеркало на свое серое лицо и ощутил, как холодок, словно от сквозняка, пронесся по спине. Не оборачиваясь, он поднял с пола бритву и принялся сам добривать себе шею.

— Встаньте, — сказал он, — сядьте в углу на стул и не двигайтесь.

Было слышно, как старик завозился, как у него хрустели кости и зашарпали по полу штиблеты. Когда Поклевский сел, в зеркале отразилась его физиономия — губы от удара Лунича были разбиты. Намеревался он или нет? Если намеревался, то открой Лужин плаза секундой-двумя позже, его уже не было бы. Неделю назад схватилась, за нож Амалия, сегодня этот старикашка. Не жизнь, а авантюрный роман какой-то. Однако шутки шутками, но если Поклевский в самой деле намеревался… Подумать только, сколько лет подряд Лунич брился здесь и каждый раз, как садился в кресло, мог, оказывается, перестать существовать. Мгновение — и нет ни мыслей, ни желаний, ни отца, ни будущего сына — ничего. Что делать со стариком? Посадить в тюрьму? Прокурор запротестует. Внутреннее намерение не есть преступление или попытка совершить его. Намерения могли измениться. Что на это возразишь? Показалось странным выражение его глаз? Поставишь себя в идиотское положение. Даже если господин Поклевский подтвердит, что такое намерение пришло ему в голову, осудить его невозможно, за мысли не наказывают.

Лунич отложил бритву, застегнул воротник и повернулся к старику.

— Слушайте, вы в самом деле намеревались полоснуть меня по горлу или мне показалось? Говорите, не бойтесь. К сожалению, вам ничто не грозит.

Поклевский поднял голову, обтер с лица кровь, посмотрел на свои пальцы, и потухшие глаза его оживились.

— Я больше не боюсь вас, господин ротмистр. Я жалею, что не успел… Что я говорю, что со мной?

Он обхватил руками голову, заплакал и закачался из стороны в сторону.

Лунич не ждал признания. Ему почему-то хотелось, чтобы старик отказался.

— Вы в самом деле намеревались? — повторил он. — Но почему, что я вам дурного сделал?

Поклевский не ответил. Матерно выругавшись, Лунич вышел. На проспекте он остановил фаэтон и поехал к Амалии.

Подумав, Лунич решил, что Поклевский сказал правду, и на душе у него полегчало, как у человека, мимо которого прошла смерть, не задев его. «Долго жить буду», — решил он, засмеялся и пошутил с кучером.

С моста был виден Метехский замок. Лунич подумал о том, как, должно быть, скверно чувствует себя Кецховели. Ловко придумало тюремное начальство. Зимой сажает арестантов в холодный карцер с выбитыми стеклами в окне, с водой, просачивающейся сквозь пол, а летом — в карцер без окна, прилегающий одной стеной к печи и дымоходу тюремной кухни. Арестанты называют карцер «адским».

Лунич остановил извозчика, купил в цветочном магазине букет роз и поехал дальше.

Горничная, румяная девка, осклабилась, увидев его. Он бросил ей монету и вошел в комнату.

Амалия лежала в постели. В комнате пахло аптекой и еще чем-то.

— Здравствуй, моя… хорошая, — сказал Лунич, наклонившись над кроватью, и коснулся губами горячего, сухого рта Амалии. — Почему ты лежишь?

Он придвинул стул, сел, взял ее руку и стал целовать — от запястья до локтя.

— Прости меня, я был груб. Что с тобой, скажи мне?

Не выпуская руки Амалии, он с нежностью всмотрелся в ее лицо. Оно осунулось, пропала припухлость щек, глаза посветлели.

Он рассказал о своих планах.

Амалия приподнялась немного, подоткнула подушку, чтобы голова была выше и, смотря Луничу прямо в глаза, жестко сказала:

— Ты, оказывается, палач. Он засмеялся.

— Теперь у тебя нет больше причин сердиться. Какая ты была с ножом… Дай я тебя поцелую.

— Не прикасайся ко мне! Я говорю, что ты палач и по службе. Мне рассказали. Я думала, ты офицер. А ты, оказывается, мучишь арестантов в Метехи. Поэтому ты был таким со мной.

— Я следователь, Амалия. Ты ведь знаешь, что такое юрист? Следователь, прокурор, судья, адвокат…

— Нет, ты противный. Я думала, я поняла, тебе нравится быть таким.

— Перестань сердиться, я же сказал, что тебе нечего беспокоиться. Никто ничего не узнает. Сына я увезу.

— Ты грязный, — убежденно сказала она, — даже сам не замечаешь. Я как будто в пятнах, не отмыться. Сына у тебя не будет, никого не будет. Я вчера…

Лунич поверил ей сразу. Он понял теперь, чем пахло в комнате.

— Что ты натворила, — тихо сказал он.

Она перестала смеяться и холодно спросила: