Может быть, самое лучшее из всего, что было в тот день, — это общий согласный хохот…
В окнах напротив появляются арестанты. Слышится свист — бывший рыбак Ахмед подзывает воробьев. Они слетаются на его свист, прыгают по подоконнику, подбирают хлебные крошки и дружелюбно поглядывают на Ахмеда. Если вместо него в окне покажется другой арестант, воробьи улетают. Ахмеда посадили за вооруженное нападение на купеческую шхуну. Вчера он крикнул: — Эй, политически! Тебя почему так стерегут? Сколько жандармов зарубил? — Революционеры представляются Ахмеду разбойниками на конях, они убивают из засады казаков и жандармов, грабят имения помещиков и раздают добро и красивых княгинь беднякам. Ладо, чтобы не огорчать его, ответил: — Не считал. — Валлах![2] — воскликнул Ахмед.
Увидел бы он, что приходится делать Ладо! Приехать в Тифлис, заглянуть в магазин Гюльназарова, отложить пятьсот листов писчей бумаги «для бланков фирмы» (для прокламаций), зайти в дом Мириманова, на склад Дитятковского товарищества, назваться хозяином типографии Деметрашвили, попросить отгрузить в Баку, до востребования, сто кип нарезанной газетной бумаги (для «Брдзолы»), заказать еще сто кип английской (для печатания «Искры» с лондонских матриц), взять у друзей — типографских рабочих чемодан со шрифтом и приехать в Баку. А до этого? Сколько вечеров он сидел с Авелем, втолковывая ему, как выглядит печатная машина, чтобы тот сделал чертежи, сколько забраковал этих чертежей, наконец, обругал Авеля за бестолковость и повел в типографию Шапошникова. — Мне нужно разместить кое-какие заказы. Какие виды работ вы исполняете?.. Кстати, этот молодой человек интересуется печатным делом, покажите ему, как это происходит. — Пока Авель слушает объяснения, Ладо запускает руку в наборную кассу и незаметно кладет в карман несколько литер — Авель дома измерит их высоту и узнает, какое расстояние должно быть между плитой и барабаном печатной машины. И снова они сидят за чертежами, каждую деталь надо вычертить на отдельном листе, потом порознь объезжают заводы и по одной заказывают детали. Получив готовые детали, собирают машину… Ладо, ликуя, садится за стол и пишет: «Свободное слово, действие, братская любовь — запрещенный плод для многострадального народа… гнусные агенты правительства сеют в обществе взяточничество, страх, разврат…»
— Эй, политически! — кричит Ахмед. — Оглох? Не слышишь, зовут тебя?
Справа за решеткой кто-то машет рукой. Солнце светит с той стороны, слепит глаза, и Ладо не может разобрать, кто там. Голос знакомый… Щурясь, он всматривается, солнце заходит за высокую печную трубу, и Ладо видит Авеля.
Лучше бы месяцами еще ломать голову в догадках, предполагать и отчаиваться, лучше бы ничего не знать до самой смерти, чем увидеть Авеля в тюрьме! Неужто вторично не послушался, снова пришел к жандармам?
На лице Авеля ухмылка во весь рот. Он кричит по-грузински:
— Здорово, Ладо! Как спалось? Мы снова вместе! Нашел чему радоваться! Кажется, никогда еще
Ладо не приходил в такое бешенство, кажется, никогда еще он так не ругался. Вцепившись руками в решетку, он, вне себя, кричит, осыпая Авеля руганью.
Авель что-то говорит, но Ладо не слышит. Он умолк и только смотрит, смотрит с недоумением на улыбающееся лицо Авеля.
— Кто еще в тюрьме? — спрашивает наконец Ладо.
— Виктор и Дмитрий Бакрадзе, а недавно привели Гришу Согорашвиди! — весело кричит Авель.
И Согорашвили? Солнце выходит из-за трубы, снова ослепляет Ладо, и он отходит от окна. Бог с ним, с Авелем, который, кажется, с ума сошел. Ладо смотрит на потолок, на стены, на дверь, обитую железом. Для чего он здесь, если все оказалось напрасным? Для чего сидел в пустой квартире, ожидая жандармов, для чего прислушивался к их разговору, выясняя, что жандармы сделают с Виктором и Дмитрием, и узнав, что их и Вано увезут, назвал себя, и увидел, как Вальтер не поверил, оторопел, потом повернулся к Порошнну и поющим голосом спросил: «А вы знаете, кто на самом деле этот господин, ваше превосходительство?» Для чего Ладо доставил радость тем, кого ненавидел, если ничем не сумел помочь тем, кого любил? Ведь если так, все бессмысленно, все бесполезно!..
— Ладо! Ладо! Авель снова зовет его.
— Говори! — кричит Ладо, подойдя к окну. — Что еще?
— Твоя девушка жива! Хозяин не дал ей выехать, забрал к себе в деревню, сказал — спрячу, никому не отдам, пока брат Давид не вернется!
«Нина» спасена. Так вот почему смеялся Авель!
Надзиратели орут, чтобы они прекратили разговоры. Авель, не обращая на надзирателей внимания, спрашивает:
— Хозяину можно верить?
Можно ли верить Джибраилу? Да, конечно!
— Можно, Авель, он сдержит слово! Где тебя взяли?
Авель исчезает, наверное, его оттащили от окна.
«Нина» уцелела! Ладо скажет жандармам, что сам спрятал ее, и никто, кроме него, не знает, где типография. Виктора и Дмитрия отпустят — вынуждены будут отпустить. Значит, не бессмысленно… Конечно, не бессмысленно! Иначе и быть не могло!
— Эй, политически, — зовет Ахмед. — Ты какой злой! Сагол[3], как ругался! Правду скажи, сколько жандармов зарубил?
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА В.3. КЕЦХОВЕЛИ
Сентябрь 1902 года
На предложенные мне вопросы отвечаю: Себя виновным в участии в Российской социал-демократической рабочей партии и в распространении противоправительственных воззваний признаю, В Баку я приехал дней шесть тому назад, откуда — отвечать не желаю. Ночевал, я в Баку ночи три, остальные дни, был в разъездах, где именно и у кого ночевал — сказать не желаю.
У Бакрадзе я остановился через два дня по приезде, хотя зашел в тот же день, как приехал, сложив вещи на вокзале. Считаю нужным сказать, что квартира Бакрадзе принадлежит не ему одному, а Георгобиани и Енукидзе, и если я остановился на этой квартире, то как знакомый всех троих. Отбыв негласный надзор в конце 1897 года, я подлежал призыву в 1899 году. Вынутый за меня жребий освободил меня от воинской повинности, но из-за уклонения нескольких человек я должен был попасть в набор; это меня возмущало, я стал скрываться и затем перешел на нелегальную почву и вступил на революционный путь, начал агитировать и пропагандировать среди рабочих, но где именно, сказать не желаю. Находя более плодотворной пропаганду путем литературы, я предпочел организовать типографию, тем более, что необходимыми техническими сведениями я обладал. Где и когда, а равно на какие средства я основал типографию, сказать не желаю. Типографскую работу вел я один, работая на русском самодельном станке. Где я приобрел материал, шрифт и прочую типографскую принадлежность — сказать не желаю, предъявленные оттиски признаю как выполненные моим шрифтом, с моего набора и моей редакцией (были предъявлены оттиски, выполненные в Бакинской губернской типографии с набора шрифта, задержанного в Аджикабуле, и приобщенные к дознанию в качестве вещественного доказательства). Месяца три тому назад работу типографии в прежнем моем месте пребывания нашел невозможной, почему решил ее перенести в несколько приемов, что мне отчасти и удалось. Последнюю партию я привез в Аджикабул и передал ее помощнику машиниста Виктору Бакрадзе. Я познакомился с ним месяц тому назад, а 1-го сентября в Аджикабуле, как упомянуто раньше, передал ему два тюка; почему именно ему поручил привезти набор и шрифт в этих тюках, ответить уклоняюсь. Шрифта в этих тюках было около 4 — 5 пудов. Шрифт был частью набран, частью рассыпан. Говорю положительно, что Бакрадзе, перевозя шрифт, был слепым орудием в моих руках. Он меня мог знать под именем Давида, мое настоящее имя, я полагаю, ему не было известно. О задержании моего шрифта, переданного Бакрадзе в Аджикабул, я был уведомлен минут за 30 до обыска в квартире Дмитрия Бакрадзе и мог бы свободно скрыться или защищаться находившимся при мне оружием, но не сделал этого, желая, во-первых, освободить от подозрений Виктора Бакрадзе и, во-вторых, не был уведомлен, что следы моего пребывания в доме Бакрадзе, Георгобиани и Енукидзе будут скрыты настолько, что не навлекут никакого подозрения на этих лиц, совершенно непричастных к настоящему делу…
