Брат Нико тоже сказал бы: — Опять идеализируешь человечество? Возможно, что у Ладо есть такой грех, но лучше быть идеалистом-грешником, чем несчастным, который в каждом встречном прежде всего замечает дурное. Когда о знакомом человеке говорят, что у него огромный горбатый нос, Ладо всегда хочется поправить: «Нос с горбинкой», хотя это не мешает ему замечать в приятелях смешное и рисовать на них шаржи. Однако на такого, как Порошин, шарж получился бы далеко не добродушным, а острым и злым. Порисовать бы в самом деле!
Ладо тщательно осматривает стены, не отломится ли где-нибудь кусок штукатурки? Вот досада, и гвоздя неоткуда вытащить. Не думалось, что ему уготована именно Баиловка. Когда изредка представлялась тюрьма, она бывала или тифлисским Метехским замком или каким-то неизвестным сибирским острогом. Французских революционеров ссылали на далекие тропические острова, и крышей, стенами тюрьмы для них становились звездное небо и просторы океана. Кто знает, что более гнетет — клеть тюрьмы или сама природа, превращенная в каторгу. Тяжелее всего неподвижность, на которую обречен человек за решеткой, особенно если он легок на ногу. Пожалуй, представ пред очи всевышнего, на вопрос: «В чем ты наиболее грешен, человече?» Ладо ответил бы: «Люблю людей и движение».
Он остановился у окна. Небо над тюрьмой жаркое, словно его заливает желтым расплавленным металлом. Такое знакомое желтое небо.
…Ни кустика, только пески, скалы в трещинах и ослепительно белое, словно кипящее море. Занесло же Ладо в такую пустыню! Губы потрескались, на лбу и щеках соленые лишаи, высохший пот и пыль. В Тебризе какой-то человек взялся создать перевалочный пункт для переброски литературы из Мюнхена в Закавказье. Помочь обещали армянские эсдеки. Не использовать ли, помимо других, древние караванные пути, может быть, и контрабандистские шхуны, не наладить ли самому знакомства на персидской границе? Несколько дней Ладо лазил по приграничным трущобам, пытаясь найти общий язык с чабанами, крестьянами. Пограничная стража искала контрабандистов, контрабандисты подозревали в каждом чужаке агента стражи, крестьяне не хотели знаться ни с теми, ни с другими. Чтобы дать привыкнуть к себе, надо было пожить подольше, подождать появления кого-либо из армянских социал-демократов, но времени не было, без Ладо типография остановилась бы. Пришлось уносить подобру-поздорову ноги, заметать следы. Уже вблизи Баку, спасаясь от назойливого интереса встреченного случайно охотника, Ладо, когда охотник спал, ушел к берегу моря и наутро угодил в пустыню, где ни воды, ни тени, где от камней шел такой же запах, как после удара кресалом по кремню, и казалось, вот-вот от скал посыпятся искры и все окрест заполыхает ярким оранжевым пламенем. Разумнее было залечь в какой-нибудь пещере, а ночью двинуться дальше. Но в каждой щели прятались от зноя скорпионы и змеи. Еще разумнее повернуть обратно, охотник уже позабыл о нем, ушел, но повернуть — значило потерять дня два. Идти вперед, напрямик! В кармане у Ладо лежала дудка, подарок курда-чабана. Присев перевести дух, Ладо, чтобы рассеяться, посвистел на дудке. Из-за камня растянутой кверху пружиной вдруг поднялась гюрза, от укуса которой почти нет спасения, и танцовщицей-персианкой заколыхалась в дрожащем сухом воздухе. Не сводя с гюрзы глаз, Ладо медленно поднялся и стал пятиться, то и дело оглядываясь, чтобы не наступить на какую-нибудь другую змею. На почтительном расстоянии он перестал играть на дудке, и витки змеиного тела, плавно разворачиваясь, упали на землю. Ладо повернулся, прибавил шаг и, чтобы прийти в себя и освежиться, прямо в одежде бросился в горячее, но все-таки мокрое море. Потом он снова шел в сторону Баку, думая о непостижимости и загадочности всего сущего, вспоминал мифических сирен, приманивавших своим пением кормчих кораблей, читал вслух звучные греческие стихи, думал о том, сколько голосов зовет к себе человека, сманивая его с прямого, избранного им пути, и ощущал, как распухший от жажды язык не вмещается во рту. Краснеющие пески начинали плыть перед воспаленными глазами, но он все равно тел, падал и снова шел, пока не очнулся под тенью гюль-эбрешима — шелковой акации: чья-то рука вливала ему в рот прохладную воду из глиняного кувшина…
Другой бы счел пережитое уроком, подсказкой судьбы: угомонись хоть немного, не каждый груз взваливай на свои плечи, есть у тебя свои обязанности, есть «Нина», занимайся ею, и хватит, ты ведь понимаешь, что в серьезно законспирированной организации обязанности четко распределяются, у каждого — своя узкая специальность, не случайно ведь было решено, что ты будешь заниматься только типографией. Он понимал — так должно быть, но ведь людей не хватало, возникали все новые и новые дела, с которыми, ей-ей, он управлялся лучше других. Что не удалось ему тогда на персидской границе, не удалось бы и другому, а от неудач никто не застрахован. Впрочем, можно ли считать эту первую пробу неудачей? Ведь при следующей поездке, вместе с Авелем, им все же удалось договориться с контрабандистами, и литературу от границы стали привозить на лошадях. Если уж честно каяться в грехах, надо смиренно согласиться: горбатого одна лишь могила исправит. Сколько раз пытались повернуть его на свой лад, сбить с пути, пели ему не только сладкозвучными голосами сирен, но даже и грубыми голосами рабочих…
Они приехали в Баку специально для встречи с ним, на деньги Тифлисского комитета, чтобы отговорить выпускать нелегальную «Брдзолу». Те, кто послал их, были уверены: никого Ладо не выслушает так внимательно, как рабочих Главных железнодорожных мастерских, наборщиков типографий Хеладзе и Шарадзе, тифлисских табачников и ткачей. И Ладо знал, что послали к нему рабочих один из вожаков комитета Джибладзе и редактор газеты «Квали» Ной Жордания, люди умные, но все более расходящиеся с революционными эсдеками. — Говорят: непрошенный гость, что в горле кость, — начал один из рабочих, Аракел, — но ты должен нас внимательно выслушать. — Ладо улыбнулся, тоже ответил пословицей: — Что в лицо сказано, со злом не связано. — Слушая рабочих, Ладо не перебивал, давая им выговориться, и думал. Думал о том, что пока еще несложно повернуть рабочих в свою сторону, о том, что Жордания боится — нелегальная газета отобьет читателей у легальной «Квали», о том, что Джибладзе отказался дать деньги на создание «Нины», но не пожалел денег на дорогу стольким людям, и отбрасывал все, о чем думал, потому что мысли эти были поверхностными и не существенными, а существенно и важно то, что за всем этим — вопрос о двух путях борьбы, о будущем всего народа. — Для чего нам нелегальная газета, Ладо? Объясни. Есть же «Квали», мы ее читаем, любим. На новую газету нужны средства. Где ты возьмешь деньги? Опять собирать у мастеровых? А сколько сил уйдет на новую газету! А как трудно будет ее распространять! Легальную газету каждый может купить, ее читают десятки тысяч, а нелегальную прочтут всего сотни… Печатаешь брошюры? Хорошо! Прокламации? Очень хорошо! Ничего больше не надо. Пойми, Ладо, ты разделишь нас, никто не будет знать, что читать, кому верить… Большой вред принесешь рабочему делу, очень большой! — Рабочие курили и он курил табак, который они привезли с собой, рабочие смолкли, думали, и он молчал и думал вместе с ними, рабочие иногда спорили между собой, и он мысленно становился то одним спорщиком, то другим, и когда они совсем выговорились, ему показалось, что не они ему доказывали свое, а он пытался доказать самому себе правильность их точки зрения. — Ты молчишь, — спросил кто-то, — значит, согласен? — Нет, — сказал Ладо, — нет! — Он достал из кармана «Квали» и «Искру». — Хоть и говорится: хороша веревка длинная, а речь короткая, я буду говорить длинно. Вот две газеты — легальная грузинская и нелегальная на русском языке. Я прочту сообщения с мест оттуда и отсюда. — Он прочитал корреспонденцию из «Квали», потом, переводя на грузинский, — из «Искры». — Почему так по-разному говорится об одном и том же? Как ты думаешь, Аракел? — Аракел наморщил лоб, подумал и сказал: — Цензура запретила «Квали». — Верно. А теперь скажи, почему ты считаешь, что русскому рабочему можно получать полную правду, а тебе, грузину, и полправды достаточно? Я, мол, прочитаю, что правительство позволит, а настоящей правды, которая будет в «Брдзоле», не хочу! Так? — Аракел потер рукой лоб и ухмыльнулся. — Крепко ты меня поддел. — Остальные недружно засмеялись. — Ишь, не изменился Ладо, пальца в рот не клади… Ну, ну, друг, шпарь дальше, посмотрим, что ты еще скажешь. — Ладо посмотрел поочередно на каждого. Такие, как Аракел, читали книги, другие были малограмотны, но житейская смекалка и здравый смысл сделали их умудренными. И Ладо сказал, чтобы понять мог каждый, так, как говорят о своем и очень личном: — Я не хочу брать в руки нож, ружье и убивать. А Жордания говорит, что я только к этому и рвусь. Мы думаем и твердим одно — у правителей надо отобрать все, что они награбили у народа. Но Жордания говорит мне: Ладо, не будем спешить, понемногу, постепенно. потесним правительство, отнимем стул у одного министра, и на это место сяду я, на другое посадим тебя, на третье — Аракела. Я не соглашаюсь: — Нет, ты забываешь о том, что если даже правительство и уступит три стула для тебя, меня и Аракела, то завтра оно снова выдернет из-под нас стулья, особенно когда мы начнем спорить с ним. Так мы ничего не добьемся. — Ной говорит: — Добьемся, Ладо, вот увидишь. Ты же заметил, как под напором легальных газет и общества правительство уступило, разрешило рабочим бастовать. — А ты не заметил, — спрашиваю Ноя, — что правительство распространило «Правила об усиленной охране» на большие города? А по этому закону жандармы и полиция могут арестовывать и сажать в тюрьму зачинщиков и участников стачки. У правительства всегда будет возможность отобрать права, которые получит народ, а вместе с правами и плоды его труда. Так же, как с «Квали». Сегодня цензура, а цензура — это одна из рук правительства, разрешит напечатать статью о бедственном — положении тифлисских ткачей, а завтра не разрешит, и Ной только слезы утрет. А в нелегальной «Брдзоле» никто никогда и ничего не запретит. Что хотим, то и напечатаем, что вы напишете, то, даю слово, в газете и появится. В ней будет только правда! Что вы на это скажете? Первым нарушил молчание Аракел: — Я скажу так: не зря мы к тебе ехали, потому что нас больше стало. За одного, битого ведь двух небитых дают.
