— С каких пор его там держат!
Не только продолжительность операции была причиной того, что Ирма расхаживал по коридору теми же тихими шагами, какими ходил, бывало, под окнами госпиталей, когда оперировали тяжелораненых, вынесенных им с поля боя. Ведь он, Ирма, был почти уверен, что молодые знают о войне лишь из рассказов родителей, из прочитанного в книгах, из виденного в кино, а через несколько лет, вероятно, будут смотреть на него, Ирму, как на человека, жившего в давние-давние времена, ну точно так же, как он смотрел бы теперь на солдата времен Александра Невского. И вдруг ему встретился юноша, который не понаслышке, а сам может рассказать, что такое война. Тем, что парень, отправляясь на операцию, назвал медицинской сестре имя своей девушки, напомнил он Ирме тяжело раненных солдат. Скольким девушкам мог бы он, санитар Сандлер, передать последний привет от их любимых...
Уже наступил день. Хождение взад и вперед по коридору, бессонная ночь, напряженное ожидание настолько утомили Ирму, что он вошел в палату и прилег на койку. Но не переставал прислушиваться к малейшему шороху за дверью. Каждого входившего спрашивал:
— Ну?
Больные смотрели на него с удивлением. У некоторых даже мелькнула мысль — не доводится ли новенький родичем Сандлеру?
Время шло, а койка возле окна все еще была пуста. В палате царила тяжелая, гнетущая тишина, и в тишине Ирма явственно услышал хриплый обессилевший голос: «Мы забыли прихватить вещи с собой...»
Но в то же мгновение он проснулся. Кажется, впервые в жизни случается ему видеть два раза подряд один и тот же сон. Это было вызвано, видимо, тем, что, расхаживая по коридору, Ирма раздумывал о своем ночном сне, словно желал из привидевшегося отобрать действительно происходившее. А происходившее в действительности, как ему потом рассказывали, выглядело так.
Из колхозного гаража вывели последнюю группу людей. Тех, что были заперты в хлеву, расстреляли днем раньше. В открытом поле, под огороженным холмиком, лежат они все. Там же его Ита с трехлетней дочуркой.
Среди выведенных из гаража пожилых людей были его тесть и теща. Оттого ли, что они не верили, будто их собираются переселить на новое место, или потому, что растерялись, но, уходя из дома, ничего с собой не взяли, чем выделялись среди остальных, стоявших с узелками и сундучками в руках.
Фашисты, может, не заметили бы этого, но теща вдруг обратилась к старшему:
— Горе мне, мы в спешке забыли прихватить наши вещи. — И, показывая на третью избу с края, сказала: — Через четверть часа вернемся.
Старший не боялся, что старик со старухой сбегут. Все же вынул револьвер и крикнул:
— Марш, да поскорее!
Теща схватила своего старика за руку, и оба пустились бежать.
Через четверть часа из трубы третьей избы с краю улицы повалил в синее солнечное небо густой черный дым.
Когда немцы взломали дверь, они в топившейся печи увидели догоравшие тулуп и валенки тестя, пальто тещи, одежду и белье. На полу валялись осколки вдребезги разбитой посуды. Из небольшого амбара, до самого потолка полного пшеницей, шел сильный запах керосина.
Тесть и теща как сквозь землю провалились.
Осмотрительно и опасливо старший с несколькими полицаями вошли в сарай и застыли: на чердаке, чуть отделив ноги от дощатого настила, стояла старая чета. Оба были в белом.
«Как сильна человеческая память, — думал Ирма, лежа с широко открытыми глазами, — ничего оттуда не исчезает. Если что-нибудь забываешь, приходит ночь и напоминает тяжелыми путаными снами. Человеческая память словно магнит. Она извлекает из самых сокровенных тайников такое, что часто кажется невероятным — могло ли подобное когда-либо случиться с человеком? И человек готов вступить в спор с собственной памятью.
Человеческую память, — продолжал размышлять Ирма, — можно сравнить с электрическим шнуром. Легкий поворот выключателя, и, как ни длинен шнур, сразу зажигаются все лампочки». Тем, что больной перед операцией назвал имя своей девушки, он прикоснулся к этому самому выключателю. Но не все лампочки зажглись. Ирма, как ни напрягался, все же не мог установить, кто виноват в том, что он, оставшийся в живых солдат Сандлер, до сих пор еще не выполнил последнего желания воинов, которых вынес из-под огня, — притупилась ли память, или, может, смертельно раненные ничего, кроме имен любимых девушек, не произносили?..
В палате и в коридоре стояла та же гнетущая тишина, что и прежде. Ирма прислушивался к ней и не заметил, как у него закрылись глаза. Он мгновенно погрузился в глубокий сон. Даже острая боль в легком, которую он ощутил во сне, не смогла пробудить его.
Когда Сандлер проснулся, оперированный уже лежал а своей койке у окна. Возле него сидела девушка со свежим детским лицом и с высоко взбитыми, словно прихваченными пламенем, отливающими медью волосами. Она, по-видимому, и есть Кира. Ирма представлял себе, что именно такой она и должна быть — стройная, молодая, с синими мечтательными глазами. У него тоже могла быть такая дочь, только постарше, в одних примерно годах с новеньким. Сандлер приглядывается к девушке — знает ли она, что парень, перед тем как лечь под нож, назвал ее имя? Надо сказать ей, непременно надо сказать. Знай Ирма, где живут те девушки, кому раненые передавали через него, оставшегося в живых санитара, последний привет, он пешком бы отправился к ним. Первое время после войны, когда Сандлер встречал, бывало, девушку с грустным лицом, ему хотелось подойти к ней и спросить — не служил ли ее любимый в той же гвардейской части, где служил он.
В течение дня возле койки больного перебывало столько юношей и девушек и они так заботливо убирали волосы с его лба, так нежно прикасались к его бледной руке на одеяле, что Ирма растерялся — какая из девушек Кира? Из разговоров посетителей возле койки он мог лишь догадываться, что все они работают на одном заводе, а больной — из их бригады.
Под вечер снова пришла та, со свежим детским лицом и синими мечтательными глазами. Возле его койки она застала смуглую девушку среднего роста с коротко подстриженными вьющимися волосами, чуть пухлые губы были у нее обиженно надуты. Но когда она смотрела на больного, ее лицо преображалось — темные глаза по-особому светились и обиженно надутые губы необыкновенно нежно улыбались. Видно было, что девушка сильно влюблена в этого парня, и остаться сидеть возле его койки, когда к нему пришла та, другая, кого все в палате между собой называли Кирой, было выше ее сил. Она уступила пришедшей стул и вышла из палаты. Больные сочувствовали ей.
Всякий раз, просыпаясь ночью, Ирма видел, что кто-то сидит возле койки у окна. Свет уличного фонаря был слишком слаб, чтобы разглядеть, кто там сидит. Но Ирма уверен — сидит она, Кира, и старался ничем не выдавать, что не спит. Лежал с закрытыми глазами и прислушивался к их шепоту. Его не занимало, о чем они говорят, ему просто было любо их тихое перешептывание, как любо щебетание птиц в саду на рассвете, журчание ручья, легкий шелест созревших колосьев. Раненые, просившие передать привет их девушкам, тоже мечтали сидеть со своими любимыми и шептаться. Его Миля, которая лежит в открытой степи под огороженным холмиком... Задумываются ли обо всем этом юноши и девушки по вечерам в скверах, где они, обнявшись, сидят и шепчутся? Парню у окна не нужно о том напоминать, но девушке, сидящей теперь возле его койки... Нет, он, Ирма, скажет ей, еще сегодня откроет тайну, которую больной доверил медицинской сестре, и, чтобы девушка поняла, расскажет ей о смертельно раненных восемнадцатилетних, девятнадцатилетних солдатах, вынесенных им с поля боя, расскажет, о чем они шептали всю дорогу.
Ирма не был вполне уверен в том, что он спал, когда стул возле койки у окна опустел. Уже было видно белое цветение яблоневого сада напротив. Улица словно дожидалась первого звона трамвая, что возвестил бы о начале дня.
Так прошел час, а может, и два, но, как сильно Ирма ни смыкал глаза, ему уснуть уже не удалось. Тогда он вышел в коридор. Окна были распахнуты, и можно было следить, как у горизонта перекрашивается ночное небо...
