— Откуда ты взялся здесь?

— Я ведь местный. Но как ты сюда попал? Вот так встреча! Сколько, батя, мы с тобой не виделись?

— Тише, — умоляюще зашептал Матуш, — не говори так громко.

— Чего ты так боишься? Разве у тебя паспорт не чистый? Когда тебя освободили?

— Давно уже.

— А меня лишь на этих днях. Отсидел весь срок, от звонка до звонка. Так как же ты попал сюда? Живешь теперь здесь?

— Нет, в Ленинграде.

— Постой, постой, не твоя ли дочка выходит замуж за сына Гильки?..

Матуш схватил Алексея за руку:

— Прошу тебя, никому не говори, что мы знаем друг друга. Никто не должен этого знать, прошу тебя.

— Хорошо, батя, так и быть, буду молчать. — Алексей приободрился. — Помнишь, батя, молдаванина из нашей бригады, знавшего весь талмуд наизусть, как настоящий раввин? Помнишь, как он говорил: «Око за око!»? Так вот, батя, никто не будет знать, кто ты и что ты, но ты должен поговорить со своим сватом, пусть оставит меня в покое. Он, понимаешь ли, собирает подписи, чтобы меня не прописали.

— Хорошо, переговорю с ним, только ты уйди отсюда.

— Не думай, батя, что тебе удастся обмануть меня. Око за око!

— «Око за око, око за око», — со злобой передразнил его Матуш. — Что ты меня пугаешь? Мой сват знает, что я сидел.

— А за что ты сидел, он тоже знает?

— Никто теперь не спрашивает, за что человек сидел. Люди сами знают.

— Говоришь, люди сами знают? А что ты был начальником еврейской полиции в гетто и помогал нам загонять евреев в вагоны...

— Я не знал, куда их вывозят.

— А куда девают детей, ты тоже не знал? Может, напомнить тебе, как ты ходил со мной по гетто и помогал искать спрятанных детей? Или, может, хочешь, чтобы я тебе напомнил...

Алексей запнулся: он увидел приближающегося Гилела и, весь съежившись, втянув голову в плечи, быстро удалился.

— Что тут делал этот злодей, будь он проклят? — спросил Гилел Матуша.

— О ком вы спрашиваете?

— Об Алешке.

— О ком?

— Об Алешке спрашиваю.

— Алешка? Какой Алешка? Ах, тот, что здесь стоял? А бог его знает. Попросил у меня закурить.

— И вы ему дали?

— Я не курю.

— Он проклят, и на каждого, кто знает это и все же общается с ним, также падет проклятие.

— Почему же вы меня сразу не предупредили? Ваш гид Йохевед начала было мне что-то рассказывать, но так невнятно, что я ничего не понял. Говорила о какой-то бумаге, подписях, милиции. Теперь я уже понимаю: это на него вы собираетесь подать бумагу, чтобы его не прописали? А как у него обстоит дело с паспортом, то есть какой у него паспорт?

— В том-то и дело, что паспорт у него такой же, как и у нас, чистый.

— Раз так, милиция ничем вам не поможет. Нет такого закона, чтобы его не прописали. Напрасен ваш труд. И если он такой злодей, как вы говорите, то лучше вообще не связываться с ним. Послушайте меня.

Матуш незаметно сгреб бумажки с надгробия, приводя все новые доказательства, чтобы убедить Гилела, что бумага с подписями ничего не даст, что, согласно закону, Алешку должны прописать.

— Тогда пусть издают закон, что злодеи не имеют права вернуться в те места, где они грабили и убивали. Если здесь не помогут, мы эту бумагу пошлем в Москву. Мы не успокоимся, пока не добьемся своего.

— Это, видите ли, совсем другое дело, — вздохнул Матуш с облегчением. — Я на вашем месте не пошел бы в местную милицию. Я б сразу отослал бумагу прямо в Москву, так как здесь, уверяю вас, это ничего не даст. Послушайте меня!

Выйдя со сватом из кладбища, Матуш спросил:

— А где теперь дети?

— Прогуливаются. Ведь ваша Эстерка никогда не была в местечке. Да, вот что: Манус вернулся из Летичева. Вы ему очень нужны. Вот почему я вас искал.

— Начинается!

— Что начинается?

— Не понимаете? Летичевские музыкантишки, наверно, просят надбавки.

— Ошибаетесь, сват. Народ здесь такой: они могут долго торговаться, но сторговавшись, держат слово. Реб Манус приехал совсем по другому поводу — ему нужен Давидка.

— Какой Давидка?

— Внук фотографа Боруха. Без Давидки, говорит Манус, он не может обойтись. В наше время, говорит он, свадьба без аккордеона то же самое, что в былые времена свадьба без скрипки.

— Эммануил Данилович знает, что говорит. Поверьте, сват, привезти его сюда влетело мне в копеечку. Так идемте, сват, возьмем Мануса и отправимся к вашему фотографу. Как его зовут?

— Борух. Сомневаюсь только, отпустит ли он Давидку в Летичев. Ребенок ведь.

— Не отпустит? Тогда пусть ваши летичевцы едут сюда. Оплатим и это.

...Когда Либер с Эстеркой, утомленные ходьбой и жарой, вышли крутой улочкой к лугу и она увидела широко разлившийся Буг и далекие мельницы в пламени закатного солнца, усталости как не бывало.

— Скажи, Эстер, — спросил Либер, целуя ее в светло-голубые глаза, — ты довольна, что сюда приехала?

— Очень. Я же никогда не была в местечке. Смотри, Милан, как красиво заходит солнце. Небо сейчас такое, что кажется, будто смотришь на него в цветное стекло. Я бы так вечно стояла и все смотрела, смотрела. Здесь так красиво... И лес какой! Мы будем приезжать сюда каждое лето, да, Милан?

— Да, Эстер. Мои родители будут очень рады.

— Чем это твой отец так озабочен?

— Тебе это кажется. Он просто устал от предсвадебных хлопот. Ведь пригласили чуть ли не все местечко, да еще многих из колхоза...

— Зачем?

— Так у нас заведено. Представляешь, как отец замотался? А он ведь не молодой. Я так люблю своих родителей.

— А меня?

— Тебя? — Либер порывисто обнял Эстер и, крепко сжимая ее в своих объятиях, зашептал: — Вот так, вот так я тебя люблю.

— Милан, ты же меня сейчас задушишь!

— Моя милая Эстер!

— Мой любимый Либер! — Эстер громко рассмеялась, повторяя: — Мой любимый Либер! Мой любимый Либер!

— Не понимаю, чему ты смеешься.

Но Эстер не унималась:

— Ты прислушайся только: любимый Либер! Слышишь, как смешно звучит?[16] А вот любимый Милан звучит. Твои не обижаются, что я тебя зову Милан? Да, почему твоему отцу захотелось, чтобы ты повел меня к могиле Балшема?

— Когда-то, давно-давно, рассказывает папа, жених и невеста перед свадьбой...

— Но ведь у нас уже была свадьба.

Либер оглянулся и тихо сказал:

— Никто здесь не должен пока знать об этом.

— Я вижу, твои родители очень старомодны.

— Но они хорошие люди. Я их очень люблю. Ты их тоже полюбишь.

— И я их буду звать папа, мама. А почему ты моих родителей называешь по имени и отчеству? Я хочу, чтобы и ты их тоже называл папа, мама.

— Хорошо, Эстер. Знаешь, мне так жаль, что твоя мама не приехала.

— А как она могла приехать после такого сердечного приступа? Скажи мне, Миланчик, Балшем это фамилия?

— Нет, его так прозвали. «Балшемтов» означает: человек, оставивший по себе добрую память. Его настоящее имя Исроэл. Знаешь, сколько прошло со дня его смерти? Лет двести, если не больше, а его не забыли.

— А чем он это заслужил?

— Своей добротой, говорит папа, своей любовью к людям. Рассказывают, что еще до того, как он поселился у нас в Меджибоже, он ходил по селам и местечкам и лечил больных травами, добрым словом, заслужив этим свое прозвище Балшемтов не только у евреев.

— Но он ведь был религиозным.

— Не забывай, что это было двести лет тому назад. Он даже был хасидом.

— А что такое хасид?

— Хасид означает — благочестивый, набожный человек. Но Балшем был особенный. Спросишь моего отца — он может рассказать тебе много интересных историй о Балшеме и знает много мелодий его.

— Мелодий? — удивилась Эстер.

— Жил бы Балшем в наше время, он, возможно, был бы композитором. У него очень задушевные мелодии.

— А ты их знаешь?

— Знаю только те, которые папа поет за работой.