— Истязал людей, — перебила его сестра.

— Наталка, чтоб я больше не слышал от тебя этого! Запомни, Наталка, я из родного дома не уйду. Он такой же мой, как и твой.

— Я тебе выплачу твою долю, сколько скажешь, но убирайся отсюда. Лучше уходи по-хорошему.

— Это они, твои евреи, научили тебя пугать меня?

— Пугают обычно зверя, а ты в тысячу раз хуже зверя. Выйди на улицу и послушай, что люди говорят о тебе.

— Кто говорит? Твои евреи?

— Изверг! Кто из евреев здесь остался? Они ведь лежат все в яме. А мало православных ты замучил? Не оскверняй памяти нашего отца, погибшего на фронте. Убирайся отсюда! Боже праведный, почему тебя еще в детстве не поразил гром?

— Наталка, не выводи меня из терпения! Если тебе не нравится жить со мной под одной крышей, можешь сегодня же убираться отсюда. Я по тебе скучать не буду. А им передай, что я не собираюсь мешать их свадьбе. Я это время пересижу дома. Но уехать отсюда — дудки! Этого они не дождутся. — Он опять помахал паспортом и закричал: — Я свое отбыл, за все расплатился. Теперь у меня такие же права, как у всех. Тут мой дом! Я никуда отсюда не уеду! Никуда!.. — Голос его оборвался — в дверях показался Гилел.

...Третий день после резни. Третий день, как Гилел, единственный оставшийся в живых еврей в местечке, молился по загубленным. Он сидит на низеньком стульчике, в ермолке, в носках, и шьет полицейский френч. Одинокий луч предвечернего осеннего солнца, прокравшись сквозь завешенное окно в комнату, скользит по голой стене, забирается на стол, на деревянную кровать, на швейную машину и, не найдя там ничего, снова скользит по стене, где медленно гаснет.

Гилел шьет и, кажется, не замечает, что делает, он не слышит собственного голоса, повторяющего все время одно и то же, одно и то же:

— Бог дал, бог взял... Он дал, он взял... бог дал... взял... он взял и он... — Запутавшись, Гилел бормочет, словно в забытьи: — Ты избрал нас среди всех народов... среди всех народов... — Вдруг, будто лишь теперь осознав все, что произошло, он вскакивает, швыряет в сторону френч и кричит придушенным голосом, воздев руки: — Ты избрал нас среди всех... избрал нас... Чем, чем, господи, я заслужил милость твою, что ты из всей общины выделил меня? Ты оставил меня в живых, дабы я совершил богоугодное дело: читал заупокойную молитву по убиенным? — И Гилел начинает напевать: — «Исгадал веискадаш шмей рабо...» Да будет возвеличено и благословенно имя твое за великую милость, которую оказал ты Фейге моей, детям и внукам моим и всем евреям местечка, забрав их к себе с грешной земли... Тебе, видно, не хватало там невинных душ... — Сгорбленный Гилел с каждым словом все больше выпрямляется, становится как-то выше, его надломленный голос наливается силой. — На суд! Ты слышишь? На суд вызываю тебя, чтобы ты наконец сказал: чего ты хочешь. Каешься, что создал человека по образу своему? Так ты уже раз пожалел об этом и ниспослал потоп. Кто просил тебя посадить в ковчег Ноя? Боялся, что тебе будет скучно? Ты же мог вместо Ноя посадить в ковчег лишнюю пару тигров. Ибо что такое тигр по сравнению с человеком? Невинный голубь. И сколько раз ты уже жалел после потопа, что сотворил человека? Доколе ты будешь каяться? — Гилел опускается на стул, но тут же вскакивает: — А! Может, тот самый, что позавчера вырезал все местечко, может, он и есть образ божий? Почему, когда праотец Авраам занес нож над сыном Исааком, ты послал ангела, чтобы тот остановил руку Авраама, а когда они... Чем, я тебя спрашиваю, малютки в колыбельках грешнее Исаака, что ты дал их вырезать?! Удивительно еще, как ты меня не выдал, что я спрятал внучка Ехилку в корзине, когда начальник полиции, гнавший нас к яме, приказал мне, как единственному портному, вернуться домой.

Заперев на задвижку дверь, Гилел подходит к кровати и вытаскивает из-под матраца кошечку, сшитую им для внучка, спрятанного в погребе.

Уже третий день лежит он там в далеком углу под кучей тряпья и все время просится к маме и бабушке. Скорее б наступила ночь, чтобы он, Гилел, мог спуститься в погреб и взять Ехилку к себе. А под утро он отнесет его обратно в погреб. Но как долго это может тянуться? К кому же отнести ребенка, если за укрытие еврея грозит расстрел, виселица...

— Что делать? — кричит Гилел. — Скажи, создатель, что делать? Может, положить Ехилку в корзину и пустить по Бугу, как некогда пустили корзину с пророком Моисеем по Нилу? Что толку в том, что ангел выхватил Моисееву ручку из горшка с золотом и опустил ее в горшок с огнем? Все равно вопят, что мы поклоняемся золотому тельцу. — Гилел чуть приподымает оконную занавеску. — Видишь, как разваливают дома? Золото ищут! Не помог горшок с огнем.

Опустив занавеску, Гилел долго прислушивается к гнетущей тишине:

— Бедный ребенок! Еще трех годиков нет, а уже понимает, что нельзя жаловаться, нельзя плакать. Он только все спрашивает, где мама, где бабушка... У него спроси, у него! — подымает Гилел кулак. — У этого кающегося грешника! Ты опять жалеешь, что сотворил человека? Так ниспошли новый потоп, чтобы все и вся смыть с лица земли! Преврати опять в прах, в ничто!

Сильный удар в дверь наполняет дом страхом. Гилел хватает френч и, прикрываясь им, как щитом, направляется к двери.

— Кто там? — испуганно спрашивает он.

— Чего запираешься средь бела дня?

«Вот он, созданный по образу божьему», — думает Гилел, отпирая дверь полицаю Алексею.

— От кого ты прячешься, Гилька? — Алексей панибратски хлопает Гилела по плечу. — Не бойся, я не за тобой пришел. — Он внимательно оглядывается вокруг, словно ища кого-то.

От страха у Гилела выпадает френч из рук, но он успевает подхватить его, прежде чем Алексей это замечает.

— Ты, Гилька, счастливец. Всех твоих мы отправили к вашему богу, а тебе начальник наш подарил жизнь. Кому ты шьешь этот френч?

— Вашему начальнику.

— А мне когда сошьешь?

— Когда скажешь, Алешка.

Алексей со всего размаха ударяет Гилела в лицо так, что у того слетает ермолка с головы.

— Я тебе задам такого Алешку, что забудешь, как тебя зовут.

— Извините, ваше благородие.

— Признайся, Гилька, тебе когда-нибудь снилось, что будешь меня называть ваше благородие? А что я могу поставить тебя к стенке, тебе снилось? Завтра, Гилька, я принесу тебе сукно. Помни, если не сошьешь мне к сроку... — Он уже собирается идти, как вдруг замечает на столе кошечку. — Кому ты это шьешь кошечек?

— Кому же я могу шить, ваше благородие? — растерянно лепечет Гилел. — Вы же знаете, что в местечке остался только я один. Это кто-то из моих внучков забыл ее взять с собой в могилу.

Но тут Алексей замечает на другом конце стола блюдечко с манной кашкой и чуть не подскакивает от радости:

— Манная кашка? Это тоже забыл кто-то из твоих внуков? Вот почему ты заперся средь бела дня! Скажи, кого ты прячешь?

— Кого могу я прятать, если всех моих убили? Это я себе сварил кашу.

— Меня ты хочешь обмануть? Полицию, Гилька, не проведешь. Смотри, Гилька, если я кого-нибудь найду у тебя... — И Алексей принимается тщательно шарить по комнате, перетряхивать кровать, выстукивать стены. Ничего не обнаружив, он переходит в кухню.

— Боже милостивый, — шепчет Гилел про себя, — сверши чудо, ниспошли ангела, как ты это сделал с праотцем Исааком! Господи, покажи, что ты есть, покажи свою мощь, спаси невинного ребенка...

Неожиданно Гилела как громом поражает голос Алексея из кухни:

— А что там у тебя в погребе?

Гилел бросается в кухню, умоляюще протянув руки:

— Алексей Петрович, ваше благородие...

Но Алексей уже в погребе, и скоро из глубины доносится отчаянный голосок Ехилки:

— Де-душ-ка! Де-душ-ка!..

— Ваше благородие, не отнимайте у меня внучка... Отдайте мне ребенка...

— Вон!

А Ехилка заливается плачем:

— Дедушка, не отдавай меня! Хочу к маме! Де-душ-ка!

— Я не отдам тебя, дитя мое, — успокаивает Гилел внука. — Алексей Петрович, сжальтесь! Не забирайте у меня ребенка... Куда вы его несете?