— Я б желала всем нашим друзьям такую жизнь. Село никогда еще так хорошо не жило.

— А это уже давно известно, — продолжал Борух, — когда оживает село, оживает и местечко. Кто, по-вашему, первый раскупает в магазинах нейлон, «болонью», джерси и тому подобное? И если брюки, не дай бог, шире на какой-нибудь сантиметр против моды или пиджак не так сидит, думаете, наденут? Боже упаси! И к кому идут с такой работенкой? Ателье у нас так загружено, что раньше чем за месяц вам не сделают. А реб Гилел сделает за один день. То же могу сказать и о себе: кому срочно нужна фотокарточка, тот идет ко мне. Я до пенсии тоже работал в ателье, и меня знают. Дорогу ко мне все находят, хотя, как видите, вывески у меня нет и витрины тоже.

— Борух, — отозвалась Ита, — а ну-ка сфотографируй их, интересно, что скажет Москва. Сделай цветную.

— С удовольствием!

— Отложим на другой раз. Я еще не уезжаю.

— А почему не сегодня? Денег я ведь у вас не требую. — И Борух направился в дом за фотоаппаратом.

Приезжий, наблюдавший все время за Давидкой, положил руку ему на плечо и спросил:

— Ну, а еврейские песни играешь?

— Что за вопрос! — вмешалась Ита. — Дайте ему волю играть на слух, и он вас угостит такими вещицами, которых теперь и не услышишь.

— А «фрейлехс моей матери» ты умеешь играть?

Но тут из дома вышел Борух со своим древним, громоздким фотоаппаратом на штативе.

— Пейзаж, — заметил он, как бы извиняясь, — не совсем здесь подходящий: с одной стороны — таз с вареньем и выставленная мебель, с другой — разделанная курица...

— Дедушка, — отозвался Давидка, — сфотографируй их в садике под грушей.

— Неплохая мысль. Как говорится в наших священных книгах: «Нет ничего красивее дерева». Ита, идем тоже с нами.

— Смотри, Давидка, — наказала ему, уходя, Ита, — как бы кошка не вздумала полакомиться курятиной.

— Знаешь что, бабушка, я ее запру в доме. Кись-кись-кись...

Не успели Ита, Борух и приезжий скрыться в садике, а Давидка с кошкой войти в дом, как в переулке поднялся шум. Женщина в пестром платке, спустившемся ей на самые глаза, всеми силами вцепилась мужу в полу пиджака умоляя его:

— Йона, не ходи, прошу тебя!

— Ципа...

Но Ципа не давала ему слова вымолвить и твердила свое:

— Не пущу! Пожалей хотя бы меня. Не надо с ним связываться, это же разбойник, он может тебя и ножом пырнуть.

— Плевать я на него хотел. Связанного волка нечего бояться.

— Послушай меня, Йона, не ходи! Разве, кроме тебя, больше некому идти?

Иона рассердился:

— И ты можешь такое говорить! Иди домой! Я скоро вернусь. Пока реб Гилел в Летичеве, нужно, чтобы этот бандит убрался отсюда ко всем чертям.

— Так он тебя и послушает.

— Увидим.

— Один ты не пойдешь, я позову людей.

— Прошу тебя, не шуми, иди домой! Ничего со мной не станется. Связанного волка бояться нечего.

Йона вырвался из рук жены и быстро зашагал огородами к речке.

— Ой, несчастье мое! — вскрикнула Ципа. — Тот еще, не дай бог, убьет его. Йона! Йона! — кинулась она за мужем. — Подожди, я иду с тобой! Йона! Йона!..

Плотно прикрыв за собой дверь, Давидка уселся на крыльце и заиграл. Начал он с этюдов, но, услыхав жалобное мяуканье кошки, он перешел на какую-то мелодию, напевая: «Колодец, колодец и кошка...»[12]

Из садика вернулись Ита, Борух и приезжий. Последний как бы оправдывался перед ними:

— Я разве скрывал от вас? Разве вы меня спрашивали, кто я, что я, а я вам не ответил?

— Что вы, реб Манус, никто вас не упрекает. Так вы, оказывается, музыкант?

— Тысячу раз извините меня, милая, я не просто музыкант, а оркестрант оперного театра.

— Оркестрант, говорите? Пусть будет оркестрант.

— Ита, дай же слово сказать. Все-таки не понимаю, — спросил Борух, — послали вас сюда, говорите вы, родители невесты? Но они ведь живут в Ленинграде, а вы живете, кажется, в Москве.

— Оркестранта театра Станиславского и Немировича-Данченко знают также и в Ленинграде.

— Вы, я вижу, богач, не сглазить бы, точно как наш Йона, — сказал Борух, поглядывая на ордена и медали Мануса.

— Не жалуюсь. Этот орден я заслужил в театре, а вот звездочки и медали принес с фронта. Только не на скрипке и не на кларнете, а на гармате[13] я там играл, как сказано у одного нашего поэта.

При этих словах Мануса Давидка начал декламировать:

— «Играешь на барабане? — Нет, генерал! — Ну, а на флейте? — Нет, генерал! — На чем же играешь, скажи, солдат! — На пушке играю, — ответил солдат».

— Парнишка ваш, вижу, знает еврейский!

— А почему ж ему не знать?

— Так вот, тридцать лет проработал я в театре. Теперь я уже на пенсии, но два месяца в году играю там. А остальные десять месяцев делаю почти то же, что и вы. Имею, так сказать, собственную капеллу. Играем на свадьбах, на юбилеях, на всяких торжествах. Я играю на четырех инструментах. Четвертый инструмент, скрипку, я оставил дома. Хотите знать, как я попал сюда? Отец невесты, Матвей Арнольдович, вызвал меня из Москвы в Ленинград, чтобы я со своей капеллой играл на свадьбе его дочки...

Ита удивленно глянула на Мануса:

— На чьей, вы сказали, свадьбе?

Манус, словно не заметив, как Борух с Итой переглянулись, продолжал:

— После свадьбы Матвей Арнольдович говорит мне: «Съездите к моему свату в Меджибож на несколько дней и разучите с местными музыкантами современные мелодии — скажем, «Семь сорок», танго «Суббота», «Билет в детство», твист... Одним словом, заказал целую программу для дубль-свадьбы...

— Ничего не понимаю, — перебила его Ита, — разве они уже справили свадьбу? И что это за дубль-свадьба?

— Ну, так говорится. Вот я и приехал.

— Послушайте, — схватил Борух Мануса за руку, — может, вы насовсем останетесь у нас? Вас тут озолотили бы.

— Так они и бросят Москву ради переулка Балшема и Гершеле Острополера. Скажите мне лучше, каков этот сват. Он приличный человек?

— Матвей Арнольдович? Да, видимо, очень приличный человек. Говорят, он занимает в Гостином дворе довольно высокое положение.

Борух скривился:

— Не очень-то почтенное занятие. Не знаю, как у вас там, но у наших здесь торговля не в большом почете. Знал бы реб Гилел, чем занимается сват, то навряд ли породнился бы с ним. Ох, сколько этот Гилел настрадался! Ему одному из всех жителей прежнего Меджибожа чудом удалось спастись.

— Посмотрите только, как силен человек, — отозвалась Ита. — Реб Гилел перед войной был уже дедушкой. И вот пришли фашисты, и все, кто не успел эвакуироваться, лежат в земле. Каким же сильным должен быть человек, чтобы после такого несчастья, на седьмом десятке, пойти под венец в надежде снова стать отцом и дедом! И реб Гилел, как видите, удостоился этого счастья. Посмотрели бы вы, какой у него наследник — рослый, красивый, крепкий!

— Реб Гилел не единственный у всевышнего. Я недавно был в нескольких местечках и видел, что люди даже старше реб Гилела спешили заново создать семью, чтобы оставить наследника. Очевидно, везде так. Речь ведь идет о жизни, о том, чтобы оставить кого-нибудь после себя.

— Борух, смотри-ка, — перебила Ита мужа, — могу поклясться, что это Ципа там стоит. Она, кажется, чем-то расстроена.

У одного из домиков-близнецов, куда направлялись люди с сифонами за сельтерской водой, — день, правда, был не очень-то жаркий, но шла суббота, — стояла высокая женщина в пестром крестьянском платке на голове и все время бормотала про себя:

— Как я его просила: Йона, не ходи, Йона, не ходи...

— Ципа, что там у вас случилось? — спросил Борух, приблизившись к ней.

От неожиданности Ципа вздрогнула:

— А? Ничего. — Увидев во дворе Боруха незнакомого человека, она кивнула на него: — Кто это у вас?

— Музыкант Манус, приехал на свадьбу.