Литмир - Электронная Библиотека

Записка была написана не Липой. Не его рукой. Во всяком случае, ни тогда, ни позже завклубом ничем не выдал, что как-то причастен к этой записке, а он, Цаля, ничем не дал ему почувствовать своих подозрений. Но пареньку в очках он эту записку показал. Не для того, чтобы тот помог угадать автора. Просто именно этот паренек познакомил его с их Суламифью и должен помнить, как их всех тогда поразило его равнодушие. Мало ли красивых девушек встречал Цаля в Перми, в Ленинграде... Нет, ему и в голову не приходило, что на него здесь станут смотреть как на жениха.

Любопытно, что сказала бы на эту записку Дина? Вероятно, то же, что ответил паренек: городок — это не город. В маленьком местечке чуть увидят, что парень два-три раза прошелся с девушкой, тут же начинают толковать о помолвке.

Он так привык к прогулкам втроем, что даже как-то растерялся, когда вечером накануне его отъезда Фрума вдруг оставила их с Диной вдвоем, сославшись на неотложные дела. Они оба растерялись, и он и Дина, у обоих было такое чувство, будто их бросили в глухом незнакомом лесу и они сами должны оттуда выбираться. Дина остановилась посреди шоссе и, казалось, не знала, идти ли дальше или повернуть назад.

Не странно ли, подумалось ему тогда, столько времени и с таким нетерпением дожидался он этой минуты, а когда она наконец наступила, не знает, что сказать, точно Фрума все еще следит за ними. Стоит ему дотронуться до Дининой руки, как его пальцы наливаются свинцом.

— Какой чудесный вечер сегодня!

Он произнес это так, словно хотел проверить, не разучился ли он говорить.

Дина не ответила.

Так они шли, рядом и все же на некотором расстоянии друг от друга, не заметили, как дошли до леса, от леса повернули назад, к мостику, от мостика опять к лесу...

Ощущение, что Фрума все время следит за ними, не оставляло его и тогда, когда они свернули в переулок около Дининого дома и присели на заднем крылечке.

Чуть веяло влажной свежестью лугов, речной прохладой, которую вместе с теплой пылью доносил сюда из-за шоссе бродячий ветерок. Квакали лягушки, предвещая светлую, лунную ночь. Над улочкой лежала полоса темно-синего неба, усеянного далекими звездами.

Голова, что ли, у него закружилась, когда загляделся на звездное небо, но выпрямиться он уже не смог. Голова его упала на Динины колени, и все исчезло вокруг: домишки с темными окнами, полоска звездного неба. Он почувствовал такую слабость, что без Дининой помощи так и не смог бы оторвать голову от ее колен. Он нашел ее руку и слегка прикоснулся к ней губами. Дина не шевелилась. Опершись головой на дверь, она молча смотрела вверх, на далекие звезды. Ее всегдашняя, как бы приросшая к губам, улыбка была полна печали.

— Дина...

Нет, это не его голос.

— Дина... — повторил он тем же чужим голосом.

Дина наклонилась, близко-близко. Все, что он хотел только что сказать, вдруг забылось. Что-то он шептал, отыскивая дрожащими губами ее плотно сомкнутые губы, прохладные щеки, закрытые глаза, стройную упругую шею. Но что шептал, он не слышал, не мог слышать, слишком громко стучало его сердце.

— Не надо... Прошу тебя, не надо...

Так шумело в голове, в висках... Он не понял, Дина ли это сказала, или он сам себе говорил это, расстегивая пуговки ее легкой блузки.

— Цалик...

Дина не сделала ни малейшей попытки освободиться от его рук. Было что-то в ее голосе, тихом, тревожном, от чего он смущенно опустил глаза и попросил прощенья. Внезапно ему почудились шаги за дверью. Это, должно быть, Динина мать. Сейчас откроет форточку и скажет: «Я сама сегодня просила Фруму оставить вас одних. Доверилась вам, как порядочному человеку, а вы вот что себе позволили».

Что, собственно, он себе позволил? Если б Дина его не остановила, он, может, и сам бы остановился. Но тогда бы его не занимало, отвернулась Дина, застегивая блузку, или нет. А теперь занимает, очень занимает. Но она, кажется, совсем о нем забыла. Может быть, она сейчас встанет и уйдет, совсем уйдет, навсегда, а он так и будет тут сидеть, на крылечке... Неожиданно Дина, словно ничего не случилось, сама положила его голову к себе на колени и, как прежде, низко наклонилась к нему.

Он еще успел подумать: «Это она меня испытывает, перед тем как проститься», — но тут у него пресеклось дыхание, и он опять пересохшими губами искал в темноте ее нежные руки, разгоревшееся лицо, гибкую шею, шептал что-то на ухо. А Дина все тесней прижималась к его шепчущим губам и все переспрашивала, что он сказал. Она увлеклась этой игрой, как ребенок. Он столько раз повторил: «Я тебя люблю. Очень люблю». А она все никак не могла расслышать. Видно, для того она и прижималась так тесно, чтобы услышать это еще и еще раз.

Узкая полоса неба над улицей потемнела, звезды поблекли.

— Скоро начнет светать, Цалик.

Он сел, огляделся и снова положил голову к ней на колени.

— Я пойду. Мама, наверно, уже беспокоится.

Ни в голосе, ни в том, как она разбирала кудри, упавшие ему на лоб, он не почувствовал желанья подогнать ото, намекнуть, что пора прощаться. Она лишь напоминала, что ночь не вечно же будет длиться. Луна и звезды подернутся пеплом рассвета, солнце подожжет верхушки деревьев в лесу, а они и не заметят этого. Так чего же он ждет? Почему сидит молча? Ему больше нечего ей сказать? Или он боится сказать это вслух? Тогда пусть, как прежде, шепчет ей на ухо, а она, не признаваясь в этом ни ему, ни самой себе, будет, как прежде, из невнятных, отрывочных звуков складывать слова, которых ждет от него так жадно и так боится, чтобы они были сказаны вслух, потому что тогда пропадет их тайный, их сокровенный смысл. Он снова потянулся к ней и вдруг спросил:

— Из-за него?

— Из-за него? — тихо повторила Дина, прильнув щекой к его губам. — Что из-за него?

Нет, это не они, это другие двое людей переговаривались тут между собой, а они лишь прислушивались, как прислушиваются к щебету птиц в саду.

— Из-за него ты осталась в местечке?

— Из-за кого?

— Из-за Липы Сегала?

Дина так на него смотрела, будто просила напомнить, кто этот Липа Сегал. Ее губы сложились в обиженную гримаску, сквозь которую все-таки проступала улыбка, как проступает солнечный луч сквозь набежавшее облачко.

— Откуда ты знаешь? Тебе уже всё рассказали? Всё?

— Он был в тебя влюблен?

— Он и теперь в меня влюблен.

— А ты?

Дина не ответила, не расслышала или хотела своим молчанием сказать, что шутки здесь неуместны. Слишком дорого она однажды заплатила за Липину любовь.

Прошла минута, прежде чем он снова услышал ее грудной глуховатый голос:

— Куда мне было ехать? В институт меня бы не приняли, а просто так, куда глаза глядят...

— Ну а почему ты теперь не едешь учиться?

— Теперь?

Получилось так, как будто она все время ждала этого вопроса, но ответить на него должен был он, Цаля, потому что теперь все зависело от него одного. Скажи он ей: «Поезжай со мной», — она бросила бы все и всех и поехала. Хоть сегодня поехала бы, и, что бы ни предстояло ей потом, упреков он от нее не услышит. Никогда.

Так ему показалось, и казалось еще и потом, когда Дина ответила, что в этом году она не станет подавать документы, потому что хочет сначала хорошенько подготовиться. А пока поступит на работу. Днем будет работать, а вечером готовиться к экзаменам.

Держа ее руку в своей, он пытался себе представить, как эти гладкие, нежные пальцы притронутся к машине.

— А если здесь не удастся найти работу, перееду в город, к брату.

Странно, какой вздор лезет иной раз в голову. В кондитерской на Литейной, куда он забегал выпить чашку кофе, работала молодая продавщица. Все туда бегали смотреть на нее. Из-за красоты, видно, и взял ее хозяин — она приходилась ему дальней родственницей — к себе в Ленинград. Тот, кто заходил в эту кондитерскую, не скоро оттуда выходил. У красивой продавщицы раскупали любой товар. Вскоре кто-то увел ее с собой. Потом хозяин жаловался посетителям: обокрали, ограбили среди бела дня. Так и Дина — недолго она проработает в городе. На нее тоже станут сбегаться смотреть, а кончится это тем, что украдут ее у него, у Цали, среди бела дня...

21
{"b":"850280","o":1}