— Почему же непременно петля, можно и пристрелить, как бешеную собаку, — заметил Васькин.

— Можно, конечно, и пристрелить. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: я никого не предавал, я только выполнял приказ штаба лагерного подполья, которым руководил Колосов. По приказу штаба я не давал ослабевшим, потерявшим надежду людям пасть духом, разжигал в них злость, желание мстить и потому желание жить, по указанию штаба я расстрелял провокатора Коваленко, а потом по приказу того же штаба организовал отряд. Всё оружие, которым вы воевали, прошло через мои руки. Для французов я его добыл ещё больше.

— Они об этом знают? — спросил Шамрай.

— Очень мало. Всю правду знал только Колосов и Джапаридзе… Может… Нет, больше, пожалуй, не знал никто…

— Хитро придумано, — сказал Васькин. — Только кто тебе поверит? Дураков-то мало, перевелись у тебя в лагере. Поумнели…

— Да, никто не поверит. Это для меня ясно. Но я хочу, чтобы кто-то знал правду. Пусть вы не поверите, но можете предположить, что и такое, о чём я рассказал сейчас, могло случиться. Я вам всё говорю, как на духу. Ведь если и останусь в живых, с таким клеймом домой не вернёшься. А жить на чужбине мне нельзя — не могу, сыт по горло. Выходит, что жить мне негде да и незачем. Невозможно жить вообще.

— Дешёвенькая мелодрама, — сказал Васькин. Он хотел что-то ещё добавить, но, увидев строгие глаза Шамрая, замолк.

— Нет, — спокойно продолжал Скорик. — Завтра увидите, какая эта мелодрама и какая ей цена: дорогая или дешёвая. Я ничего не могу доказать, но просьба к вам: ежели вернётесь домой и услышите, что кто-то назовёт меня предателем, то подумайте и о другой возможности… Просто подумайте, даже никому, может быть, ничего не говоря…

— Морозов знает? — резко спросил Шамрай.

— Да, он честный человек, пошёл в мой отряд по приказу Колосова добывать оружие и вести разведку. Но его, к сожалению, уже нет. Он погиб сегодня… И я тоже мёртвый, уже мёртвый…

— Снова декламация?! — вырвалось у Васькина.

— Завтра увидим, что это такое. Не забудьте моей просьбы. Счастливо, товарищи! — Как всегда чётко и красиво повернувшись, он вышел из подвала.

Шамрай и Васькин долго сидели молча.

— Ну что, лейтенант, скажешь? — наконец спросил Васькин. — По-моему, брехня.

— Не знаю, друг, не знаю, — задумчиво ответил лейтенант. — Я пойду.

Он вышел из подвала в душный и тихий августовский вечер, вернее, уже в ночь. Нигде ни выстрела: ночью немцы не воюют. Поднялся лёгкий ветер, принося с собой смрадный запах пожарищ. Дым ещё колыхался над горизонтом. Слабенький серпик молодого месяца серебрился совсем низко над землёй. Сквозь дымную завесу его свет не достигал города, потонувшего в тревожной, насторожённой темноте. Недалеко от вокзала ещё багровело зарево, но и оно никло, успокаивалось, словно засыпало. Искалеченный Терран, как тяжело раненный человек, трудно устраивался на жёсткой земле, стараясь найти удобное положение, чтобы не так смертельно жгли и ныли раны.

Почти на ощупь пробираясь тёмными улицами города к больнице, где была Жаклин, Шамрай мысленно возвращался к Скорику, к его последним словам. Что таили они в себе: правду или красивую ложь? Вспомни, Шамрай, твой разговор с Колосовым о Скорике, осторожные слова командира. Да, ты ненавидел Скорика, как лютого врага, предателя, но ты почему-то насторожённо присматривался к нему, в чём-то сомневался, что-то не знал. В чём ты сомневался? Кто теперь тебе ответит на мучительный вопрос: где правда? А может, всё гораздо проще? Ты смешной человек, Роман. Тебе всегда хотелось думать о людях лучше, чем они того заслуживали. Всю жизнь! И ошибаться в людях, больно обжигаясь, тебе приходилось не раз. Но случай со Скориком всё-таки особый случай. Здесь нечего гадать, нечего сомневаться — и так всё ясно.

А всё ли ясно?

Память послушно выкапывала забытые эпизоды, мелочи, на которые прежде он, Шамрай, не обращал внимания.

Почему, например, Скорик старался лучше кормить пленных, которые только что прошли через очередные пытки и издевательства лагерного начальства? Ведь это было. Было! Ничего не возразишь.

Может, он выполнял приказ подпольного штаба, а может, желал подлизаться, так, на всякий случай обеспечить себе тыл, дорогу к отступлению?

А взять эту историю с Коваленко, страшную и омерзительную историю. Скорик действовал тогда как самодовольный садист, палач. Это именно тогда он, Шамрай, не выдержал и, если бы не Колосов, наверное, задушил бы Скорика, а вернее, валялся бы рядом с Коваленко, подстреленный, как вспугнутая куропатка. Но и тут не всё ясно. Перед смертью Коваленко крикнул: «…я же наоборот…» Скорик не дал ему договорить. Что означали эти слова Коваленко?

А это предсмертное слово Колосова?

Нет, ничего не поймёшь в этой путанице неясных догадок, намёков, странных, сомнительных поступков и случаев. А очень хотелось бы знать правду, чистую, как утреннее небо. Правду…

Теперешнее поведение Скорика понять одновременно и просто и невероятно сложно. С одной стороны, сообразив, что победа не за горами, а вместе с ней и конец гитлеровскому рейху, он, как хитрый и ловкий подлец, стремясь обезопасить себя, решает помочь партизанам. С другой стороны, если подумать: на кой чёрт понесло его в Терран, на верную смерть? К тому же тут его знают… Вот так и всюду не сходятся концы с концами, и от этого на сердце тревога и щемящее душу чувство неуверенности.

Проще всего, конечно, сказать: ловкое приспособленчество, дешёвая мелодрама. А если на минуту, на одну-разъединственную минуту поверить ему и представить, что должен был испытать этот человек, какие муки мученические претерпеть, чтобы в том смертном аду, в каком он жил в лагере, не сорваться, не выдать себя, не подвести других, вот тогда сердце холодеет от ужаса и мороз стягивает лопатки. Это, конечно, если поверить ему… Ну, а если не поверить?..

Терзаясь в догадках и сомнениях, Шамрай шёл по ночному осаждённому городу. Израненный, изувеченный Терран ещё жил. Слышались приглушённые женские, даже детские голоса… Страшно подумать, дети уже два дня находились на передовой, в сплошном огне… Может, прятались в подвалах, — нет, ненадёжная защита подвал от тяжёлого снаряда — готовая могила…

Больница встретила Шамрая резким запахом йода и горячего людского пота, стонами и скорбью. Раненые лежали в палатах, коридорах, на лестницах. Тускло мерцающие свечи и аккумуляторные фонарики выхватывали из темноты окровавленные бинты, сведённые в смертной муке лица, когда-то белые, теперь покрытые кровавыми пятнами халаты сестёр.

Увидев Жаклин, Шамрай остановился, сердце его сжалось от нежности и жалости к ней — такой измученный был у неё вид. Под глазами залегли синие тени, когда-то розовое лицо теперь от усталости побледнело до прозрачности. Глаза горели горячим лихорадочным огнём, движения были быстры и резки.

— Всё, конец? — спросила она, как только увидела его, поднимающегося по лестнице ей навстречу.

— Нет, — стараясь улыбнуться, ответил Шамрай.

— Вот вы, советские, всегда так. Смеётесь, когда плакать надо, кричать от горя. И зачем ты хочешь меня обмануть, разве я сама не вижу? Ведь завтра — смерть, всем верная смерть…

«Может, прежде, до самой этой минуты, она не представляла себе, что такое война, и особенно война здесь, в Терране, в её родном городе, на её родных улицах, по которым она бегала ещё девчонкой… Может, трагически безнадёжное положение наших отрядов она поняла только теперь, увидев здесь в госпитале кровь, муки раненых, смерть, — подумал Шамрай. — Ей сейчас труднее, чем нам. Нужно вырвать её из этого ада…»

— Пойдём к нам в отряд, — предложил он.

— Нет, — твёрдо ответила Жаклин. — Пойми: для меня нет выше счастья — счастья быть рядом с тобой. Ты даже не представляешь, как разрывается моё сердце от одной мысли, что тебя могут убить… Я с ужасом смотрю на дверь и жду: вот она откроется и на носилках внесут тебя… или отца… Но уйти отсюда я не могу. Пойми! Это означало бы струсить, сбежать. Я нужна здесь, понимаешь, как это важно, когда человек нужен людям… Час назад умер один партизан… Говорил так смешно и так мило, и язык какой-то, хоть и незнакомый, а очень приятный, немного напоминает французский. Просил передать тебе привет. Умер с улыбкой на устах…