Совсем близко в соседнем доме ударилась о землю сорванная с петель дверь.

— Иди домой, — сказал он строго Жаклин. — Тебе здесь не место.

— Идиот несчастный, — со злостью прошептала девушка. — Это же верная смерть! А есть надежда на спасение, пусть слабая, но надежда.

— Какая?

— Иди за мной!

И столько убеждения, желания спасти его, может, даже ненависти было в её голосе, что Шамрай невольно подчинился.

— Иди сюда. Скорей!

Следом за девушкой он вошёл на невысокое, в три ступеньки, крыльцо и очутился в тёмном коридоре. Дверь справа, очевидно в комнату, раскрылась и закрылась за ним.

— А где папа Морис? — спросил Шамрай.

— Раздевайся, — приказала Жаклин, не отвечая на его вопрос.

— Ничего не понимаю… Зачем?

— Раздевайся! — чуть не плача, проговорила Жаклин. — Совсем! Долго я тебя буду просить? Ну! Некогда разговаривать! Они сейчас будут здесь! Раздевайся!

В абсолютной темноте комнаты, где окна были затянуты бумажными шторами светомаскировки, Роман не мог увидеть лица девушки. Он слышал только её дрожащий от волнения голос.

— Раздевайся! Может, удастся их обмануть…

Где-то совсем близко послышались голоса. Выйти из комнаты было уже невозможно.

Шамрай послушно разделся.

— Иди сюда, — Жаклин взяла его за руку. — Это что такое?

— Автомат.

— Дай мне.

— Нет, автомата я не отдам.

— Спрячь сюда, под одеяло. Ложись, тут постель. Обними меня…

Шамрай протянул руки и с ужасом ощутил её обнажённое тело. Потрясение было, как удар молнии. Он вдруг перестал видеть, слышать, думать. На мгновение исчезло ощущение смертельной опасности.

— Обними меня! Крепко! — приказала девушка. — Это наш единственный шанс…

— Ты с ума сошла, — через силу, задыхаясь, выговорил Шамрай, — ты же пропадёшь!

— Возможно, — ответила Жаклин. — Теперь всё зависит от того, кто войдёт, немец или француз…

После этого настала минута мучительного ожидания, когда в один тугой узел сплелись все ощущения: и любовь, и восторг, и смертельный страх. Они лежали, замерев, всем телом чувствуя друг друга, а думали о последней, решающей всё минуте. Память о таких мгновениях не исчезает, она живёт с человеком всю жизнь.

Послышался грохот, упала откинутая задвижка, несколько шагов по коридору, двери комнаты распахнулись. Резкий ослепительный луч фонарика выхватил из темноты запрокинутое лицо Жаклин, её обнажённые руки, плечи и тень Шамрая над нею…

Секунду держалась пауза, показавшаяся Шамраю и Жаклин долгой как вечность. Тот, невидимый, отгороженный темнотой, отрезанный светом фонаря, ошалело молчал, настолько разительным был контраст между пожарами, погоней за беглецом, близкой смертью и любовью, которую он только что увидел. Потом прозвучало немного растерянное: «Пардон», двери затворились, и снова непроглядная темнота воцарилась в комнате.

— Француз… — тихо сказала Жаклин и от радости, от ощущения обретённого счастья крепко поцеловала Шамрая. Всё тело её дрожало в нервной лихорадке, но она уже смеялась облегчённо, радостно и прижималась всё ближе и теснее к Роману.

И тогда случилось то, что должно было случиться. Ни Жаклин, ни Шамрай никогда в жизни в том не раскаялись. Смертельная опасность до предела обострила все чувства. Лейтенант готов был скорее умереть, нежели выпустить девушку из объятий. Когда они опомнились, над миром царила праздничная музыка тишины.

— Я люблю тебя, — сказал Роман Шамрай.

— Молчи, — ответила Жаклин.

— Я очень люблю тебя, люблю давно.

— Молчи. Я тоже. Молчи…

Жаклин потёрлась щекой о плечо Шамрая, и он ощутил нежность и теплоту её кожи. И вдруг только сейчас, только от этого прикосновения он будто пришёл в себя, неожиданно со всей отчётливостью осознав, что произошло. И, потрясённый, молча прижал к себе Жаклин, лицом зарываясь в её волосы и жадно вдыхая их запах, показавшийся ему родным с детства, — запах ромашки и мяты, сухого сена и яблок…

И тут же мгновенно, как-то особенно ярко и живо, Роман словно даже не вспомнил, а увидел себя ещё мальчишкой в том невозможно далёком теперь, мирном году, когда он, возвращаясь поздним летним вечером с «улицы» шёл «к себе», в маленький сарайчик, сбитый на скорую руку им же самим. Он любил этот сарайчик, рождавший в нём, Романе, непривычно сладостное ощущение его мальчишеской независимости и взрослости. В сарайчике было всегда темно, прохладно и сухо и пахло высохшими снопиками мяты и ромашки, подвешенными по углам, и яблоками. Яблоки были всюду: на полу, под кроватью, в корзинах и вёдрах. И он, Роман, лёжа на своём топчане и укрывшись лёгким лоскутным одеялом, любил грызть ароматную и сочную мякоть и слушать тишину посёлка, сонную мирную тишину, наполненную запахом мяты и яблок…

«Господи, — потрясённо думал Роман. — Неужели это правда?» Ведь только что, какие-то полчаса назад, его руки сжимали оружие, и смерть шла за ним по пятам, как старая гончая по следу загнанного зайца. А сейчас… Сейчас он счастлив. Вот уж действительно, не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Случай иногда, как хозяин, распоряжается судьбой человека.

Нет, странно ты рассуждаешь, Роман! При чём тут случай? Хозяйкой твоей судьбы была Жаклин. Её находчивость, её смелость. Да, да, отчаянная смелость, на которую отважилась она, спасая человека. Ведь Жаклин не знала вначале, что на её дворике прятался от немцев именно Шамрай! Просто она шла на смертельный риск, потому что иначе не могла поступить: её расчёт оказался точным. А то, что произошло между ними, не могло не произойти: ведь в их жилах текла кровь, а не вода, а в сердце жила любовь…

Теперь Роман поражался удивительной находчивости Жаклин, её женской предприимчивости. Да, она была настоящей француженкой. Только она, отлично знавшая психологию французов, могла найти выход из безвыходного положения. И этот выход был единственно возможным.

— Слушай… — прошептала Жаклин.

Лейтенант прислушался. Где-то далеко раздались очереди автомата, возвращая его к действительности. Кто-то вёл бой. Кто? Неужели Ганковский? Нет, он был мёртв, Шамрай видел это. Неужели ошибся? Мог и ошибиться, разве это трудно, когда смерть простёрла над тобой своё багровое, чадное крыло, свистела над головой пулями.

— Что же теперь делать?

— Не знаю. Подожди, до рассвета ещё много времени.

— А утром?

— Посмотрим.

— Утром я должен быть в шахте.

— Подожди, об этом подумаем потом. Если б ты только знал, как я тебя люблю, давно люблю, с того дня, как ты появился в шахте. Люблю твои глаза, твои волосы, губы… — Жаклин провела тёплой ладонью по щеке Шамрая, коснулась бровей, глаз. — И я сейчас счастлива, очень. Даже не страшно умереть…

— Нет, — Шамрай взял руку Жаклин, прижал к губам, долго дышал её нежным, еле уловимым запахом. — Мы должны жить. После войны мы поженимся…

— Мы уже поженились, — Жаклин улыбнулась.

— Да. В моей жизни не было большего счастья.

— Правда?

— Правда.

Осторожные шаги послышались в садике. Шамрай вздрогнул, сжал автомат.

— Это отец, — сказала Жаклин.

— Что же делать?

— Ничего. Одевайся!

— Ты скажешь ему?

— Не знаю. Одевайся быстрей.

— Вот у меня появился командир. То раздевайся, то одевайся.

— Это хорошо, что ты ещё можешь шутить.

— А ты?

— Сейчас увидишь…

Шлёпая босыми ногами по полу, она подбежала к столику, щёлкнула выключателем. Ярко засветился аккумуляторный фонарик.

— Какая ты красавица… — восторженно сказал Роман.

— Правда? — Жаклин запахнула лёгонький халатик.

Одеться Шамрай не успел. Скрипнула дверь, и на пороге вырос Морис Дюрвиль. Свет падал прямо на его лицо. Лейтенант видел, как нижняя губа Дюрвиля беспомощно отвисла, он дико повёл глазами, взглянул на Жаклин, на её второпях запахнутый халатик, скрипнул зубами, проговорил:

— Ты?

— Я, — ответил Шамрай.

Больше папа Морис не сказал ни слова. Наклонив голову и выставив вперёд тяжёлые кулаки, он бросился на Шамрая. Сначала тот растерялся, потом попробовал защититься, но напрасно — жестокий удар кулака где-то ниже солнечного сплетения сбил его с ног, дух захватило, и в глазах поплыли то яркие, то тёмные круги.