Шамрай снял и аккуратно сложил пиджак, зарылся в тугое прошлогоднее сено. Сквозь узорчатое окошечко, прорезанное в дощатой сосновой стене, светила луна, и все предметы вокруг казались увеличенными и таинственными.

Поднял голову, взглянул — всё подворье полно лунного света, звонкого и холодного. Он и завтра будет светить так же, как светил над садами Вавилона, и так же именно будет светить, когда последний взрыв напомнит о конце войны. Где тогда будешь ты, Роман Шамрай?

Смешно, конечно, спрашивать об этом, но всё же очень интересно было бы знать. Всем хотелось бы, не только тебе. Гитлер, может, тоже хотел бы это услышать…

Шамрай усмехнулся. Глупость какая-то лезет в голову. Подумал о Гале — она, должно быть, уже спит на своей узенькой постельке. Странная девушка. Говорит так, будто знает что-то своё, только ей известное. Смешно, что она может знать?..

Вскоре он заснул, и что удивительно, ничего не снилось ему этой прохладной апрельской ночью. Пожалуй, впервые за всё время плена кошмары не терзали его измученную душу.

Разбудил его лай собаки. Фламбо бегал, лая, по двору просто так, без всякой причины, радуясь тому, что он живой, молодой и сильный. Потом во двор вышла седая женщина с нервным, недобрым лицом, её бледные губы были недовольно сжаты. Одетая в чёрное, она казалась вороной на белых каменных плитах подворья.

Нина и Галя, вскоре появившись из своего подвала, даже не взглянули в сторону сеновала. Хозяйка долго и громко выговаривала им, но за что именно, Шамрай не понял. Девушки молча, потупив головы, выслушали сердитые нотации и также молча вышли за ворота.

День тащился изнурительно медленно, и Шамраю порою казалось, что время остановилось и что нет и не будет ему ни конца ни края. После полудня приехал хозяин. Сильный, хорошо ухоженный конь танцевал на каменных плитах. Подковы так и цокали. Хозяин, грузный бельгиец, с большими руками кузнеца и хитрым узким мышиным лицом, поставив лошадь в стойло, прошёл в дом. Потом просигналила машина, и во двор вошёл пожилой, высокий и неестественно худой, отчего казался плоским, офицер в форме эсэсовца. Хозяин опрометью выбежал ему навстречу, на ходу надевая пиджак, юркнул в машину. Мотор взревел, машина рванулась с места, и вскоре всё стихло. Куда они поехали?

Вернулся хозяин под вечер, злой как бешеная собака. Фламбо опрометью, с ликующим лаем бросился ему навстречу. А хозяин ударил его ногой, как футбольный мяч. Пёс жалобно заскулил, на брюхе уполз в свою будку.

Нет, Бельгия совсем не такая тихая и мирная, как могла показаться на первый взгляд. В ней варится густое варево, и вряд ли кто взялся бы предсказать, какова на вкус будет эта похлёбка.

Девушки вернулись только поздно вечером, бледные от усталости. Уж не отдали ли они всю свою еду ему, Шамраю? Очень похоже, что именно так и было. А ему и в голову не пришло оставить, съел всё…

Брякнули железные засовы где-то в глубине дома. Закрылись ставни на окнах, наглухо отгородился хозяин от всего мира. Непроглядная темь нависла над подворьем. Тишина. И в этой тишине осторожные шаги.

— Живой? — тихо прозвучал голос Гали.

— Живой.

— Слезай. Только осторожней. Хозяин, как заметит тень или шорох услышит, стреляет прямо из окна. Даже и не окликнет.

— У него автомат?

— Нет, охотничье ружьё.

— На худой конец и это оружие, — мечтательно проговорил Шамрай.

— Сейчас тебе оружие ни к чему, — резко возразила Галя.

— Может, и ни к чему. А почему приезжал немец, не знаешь? Не напал ли на мой след?

— Нет. Нас сегодня в Нуртре гоняли. Повесили там одного…

— Нашего?

— Нет, бельгийца. Говорят, будто электростанцию взорвал. Может, правда, а может…

— Что может?

— Ничего, — ответила Галя и протянула руку к подошедшей собаке. — Тихо, Фламбо!

— Не беспокойся, он меня уже знает, умный пёс. Гадюка его хозяин, — выругался Шамрай, вспомнив, с какой лютой злобой ударил тот собаку, и спросил девушку: — Так кто же он, этот повешенный?

— Обыкновенный кочегар. Электростанция была старая, котлы допотопной системы, уголь в топки бросали лопатами…

— А ты откуда знаешь? — удивился Шамрай осведомлённости Гали.

— Мне рассказывали. Их троих арестовали. Всех повесили. В разных городах. Людей запугать хотят, гады.

— Гады, да ещё какие! — согласился Шамрай.

В подвале, освещённом той же лампой, он увидел Нину. Она держала в руке гребёнку и ножницы.

— Садись, — сказала она, — подстригу тебя. А то эта грива на тебе, как вывеска. За сто вёрст видно, что ты за птица.

— Стриги, — сказал Шамрай. — Эмиль скоро приедет?

— Успеем.

— А ты умеешь подстригать?

Разговор не клеился. Тень повешенного бельгийца будто проникла в комнату и тяжёлым камнем легла на сердце. И, как бы желая отомстить кому-то, Нина так энергично щёлкала ножницами, что волосы Шамрая разлетались во все стороны.

— Ухо ему не отрежь, — забеспокоилась Галя.

— Беда не велика, если отрежу, до свадьбы далеко, заживёт, — сердито ответила Нина и через минуту уже мягко добавила: — Ну вот и готово. Можешь любоваться.

Шамрай взглянул в маленькое тусклое зеркальце, висевшее на стене, и не узнал себя. Худое лицо с остро выступавшими щеками, крупными, сурово сжатыми губами и глубоко запавшими глазами было, конечно, хорошо знакомым и одновременно странно чужим. Не то чтобы он постарел за эти два года. Изменилось в лице главное — выражение. Лицо выглядело измученным, исстрадавшимся и в то же время решительным до жестокости. Для человека с таким лицом собственная жизнь ничего не стоит. Испугать его просто невозможно. Беглый из лагеря — этим сказано всё.

— Хорошо подстригла, — хмуро сказал Шамрай. — Только чуть переоценила свои парикмахерские возможности: вывеска осталась та же. На мою худобу взглянешь — не ошибёшься.

— Не волнуйся, таких худющих теперь много и в Бельгии, и во Франции, — ответила Галя. — Документы бы какие-нибудь не мешало иметь.

— Откуда им взяться?

— Выходит, твой наиглавнейший документ — повязка на рукаве. Ты за неё держись, как за поводыря. Если человек с такой повязкой идёт смело, никого не боясь, на него никто не обратит внимания. Главное — иди смело, — объясняла Галя.

— Сейчас это нелегко — идти смело и никого не бояться.

— жить легко?

И снова тихая мышь поскреблась в дверь. Вошёл Эмиль с узелком в руках. Молча кивнул, поздоровавшись, взглянул без улыбки на Нину, сел и, вздохнув, сказал:

— Повесили Альбера.

— Ты его знал?

— Соседями были. Ваш хозяин его, уже повешенного, за ноги подёргал, проверил, надёжно ли висит.

— По этому бешеному псу давно петля плачет, ничего, дождётся своего часа, — с ненавистью сказала Галя.

— Что ж в том хорошего? Сегодня повесили Альбера, завтра его, — задумчиво и по-прежнему печально проговорил Эмиль.

— Альбер был герой, а наш месье — подлюка.

— Да, герой. Хотя он сам не подрывал электростанцию.

— Ты это точно знаешь?

— Да, — грустно ответил Эмиль. — Я это точно знаю.

— Значит, ты? — охнула Нина.

— Ну зачем эти ненужные вопросы. Ты же знаешь: я машинист на железной дороге и к электростанции никакого отношения не имею… — Он поднялся медленно, с трудом, будто на плечах его лежал тяжёлый груз. — Жизнь, однако, продолжается. И потому вернёмся всё-таки, как говорят французы, к нашим баранам, — сменил тему разговора Эмиль старой французской поговоркой. — Подстригли, я вижу, нашего друга. Вот тебе, приятель, куртка и картуз.

Шамрай только сейчас обратил внимание, что Эмиль был в форменной куртке с блестящими пуговицами. Роман накинул прямо на пиджак точно такую же форму, чёрную или, может, тёмно-синюю — в тусклом свете лампочки не разобрать. Лампа не светила, а будто подглядывала подозрительным глазом. Фуражка оказалась великовата — надвинулась на самые брови. Эмиль взял кусок старой газеты, свернул жёсткий обруч, умело заложил за кожаную ленту околыша фуражки.

— Попробуй. Ну вот, теперь хорошо. Что ж, пошли, пожалуй?