А милая песня плыла над лесом, тихая и печальная, ласковая, как прикосновение маминых рук, сухих и мозолистых, но от этого ещё более нежных.

В самом деле наваждение какое-то, с ума можно сойти. А песня рассказывала о том, как шли девчата в поле жать спелое жито и спивали песню о милом сердцу хлопце, о его карих очах и злой судьбе, которая разлучила их с коханым. Шамрай сидел, закрыв глаза, не в силах пошевелиться. Руки и ноги будто свинцом налились. Неужели он помешался именно тогда, когда появился отблеск надежды?

Песня приближалась, потом отдалилась, почти совсем пропала. Только тихие её отзвуки дрожали над полем. Потом она снова стала приближаться, только стала другой — два девичьих голоса пели о кукушке, что села на калину да стала куковать о несчастной любви, от которой разрывается сердце.

Шамрай лёг на землю и пополз по опушке. Что-то шевельнулось перед его глазами. Лейтенант замер. Большая улитка, жирная и самодовольная, медленно двигалась по прошлогоднему гнилому листу, оставляя за собой блестящий и скользкий след. Спирально завитый домик удобно примостился на её спине. Роман в сердцах плюнул и выругался; слишком уж он стал пугливым за последнее время. Сердито отбросил улитку в сторону. Потом, осторожно раздвигая кусты, пополз вперёд, пока не увидел раскинувшееся перед ним широкое поле.

Песня, снова приближаясь, зазвучала громче, отчётливей. Нет, Шамрай не спал, не видел сны и не сошёл с ума. Песня жила, и её пели живые люди.

Вдоль длинных зелёных рядков, совсем так, как дома где-нибудь на Полтавщине, медленно двигались две девушки с тяпками в руках, ловкими молодыми руками они окучивали свёклу и, работая, пели.

Всё просто и понятно, а Шамрай бог знает что подумал. Этих девушек немцы, вероятно, забрали где-то на Украине, бросили в товарный вагон, привезли сюда и отдали фермеру в батрачки. За это тот обязан платить рейху пятьдесят марок ежемесячно и сдавать часть урожая уполномоченному интендантства.

Называется это мобилизацией всех сил для победы.

Из завоёванных областей везли в Германию девушек, как на каторгу. В пути иногда, выломав доски вагонов, некоторым удавалось бежать в леса, но многих всё-таки привозили в Германию, а уж оттуда отправляли в разные страны, видно, перепало и бельгийским фермерам, что ж, фюреру для победы всюду нужно собирать урожай.

Шамрай лежал неподвижно, а девушки всё приближались и приближались. Согнув спины над грядками свёклы, они неторопливо, но споро и умело рыхлили землю. Теперь песня стихла. Всё внимание сосредоточилось на тоненьких, как зелёные ниточки, ростках.

Окликнуть их или нет?

Шамрай весело засмеялся. Судьба посылала ему удивительный, счастливый случай, а он, видите, как перепуганный заяц, стал опасаться даже своих девушек.

— Девчата!

Они испуганно выпрямились, остановились, опираясь на тяпки. Теперь Шамрай мог их хорошо рассмотреть.

Одна, скорей всего, в год войны окончила десятилетку, другая немного постарше, но и ей лет двадцать пять, не больше. Первая — светловолосая, высокая, с голубыми, почти такими же, как у Шамрая, глазами и коротким в лёгких веснушках носиком на круглом нежном лице. Другая — чернявая, крепенькая, на сильных стройных ножках, надёжных, как столбики, вкопанные в землю. Из-под её платка, низко повязанного на лоб, смотрят острые, внимательные глаза. Их взгляд смелый, немного насмешливый. Лицо худое, отчего прямой, острый носик кажется ещё острее.

Некоторое время девушки стояли неподвижно, видимо, не поняв, откуда прозвучал окрик.

— Подойдите сюда, девчата! — не решаясь выйти в открытое поле, крикнул Шамрай.

Девушки подошли осторожно, не спеша. В их жизни было немало горя и опасностей. Они хорошо знали цену неосторожному шагу. Приближались, каждое мгновение готовые сорваться с места и бежать. Остановились шагах в пяти от Шамрая, оглядели его придирчиво, всё заметили — и повязку военнопленного на рукаве, и красные лейтенантские «кубари» на воротнике.

— Ты кто такой? — спросила та, что была постарше.

— Разве не видишь? Пленный.

— На какой ферме работаешь? — Снова спросила тёмноволосая. Беленькая стояла не в силах вымолвить и слова. Обе побледнели от волнения, старались овладеть собой и не могли. Смотрели на Шамрая, на его худое, бледное, костлявое лицо, на добротный пиджак, крепкие ботинки…

— Я не работаю на ферме.

— Убежал? — ахнув, отшатнулась беленькая.

— Убежал, — улыбаясь, ответил Шамрай. Сердце его наполнялось настоящим счастьем: он встретил своих людей на чужбине. Сейчас это больше чем встретить родного, близкого человека… Теперь всё будет хорошо. Да, теперь всё будет хорошо.

— Откуда бежал? — спросила тёмноволосая девушка.

— Забыл. А как называется ваш город?

— Это не город — село. Называется Гантиль.

— Комендатура здесь есть?

— Что, соскучился? Хочешь привет передать?

— Нет, особого желания не имею, — Шамрай засмеялся, — Ну, а всё-таки есть комендатура?

— до комендатуры двенадцать километров. А ты, может, скажешь нам, откуда убежал?

— Из Германии.

— Ври больше, оттуда не убежишь.

— А я вот убежал. Если смерть тебе посмотрит в глаза — убежишь.

— Как же ты оказался здесь? -

— Всего не расскажешь, девчата. И это сейчас не имеет никакого значения. Скажу — были хорошие люди. Помогли. Да я и теперь нуждаюсь в помощи, поверите — ровным счётом ничего не знаю: где я, что это за местность вокруг, где ближайший лагерь военнопленных?

— В Нуртре.

— Это большой населённый пункт?

— Нет, городок небольшой.

— Решим на всякий случай, что сбежал я именно оттуда. Теперь главный вопрос — куда идти дальше? Помогите мне.

— Вот что, — сказала темноглазая, — стоять здесь нам с тобой, сам понимаешь, не очень-то удобно, всюду немецкие глаза да уши. Не успеешь и глазом моргнуть, а полицейский тут как тут… Как зовут тебя?

— Романом.

— А меня Галей. Она — Нина. Ты небось голодный? Худой-то больно, даже смотреть страшно. Пойдём на полдник, чего-нибудь захватим тебе. Как стемнеет, проведём на ферму, переночуешь одну ночь у нас. Фермер уехал в Льеж, а мадам без него и носа из дома не высовывает. Что-нибудь придумаем вместе.

— Карту бы мне…

— А может, заодно и самолёт прихватить? Чтобы сразу до Москвы без пересадки? Умный, как я посмотрю.

— В гараже, где машина стоит на колодках, полно всяких карт, — оживилась беленькая.

— Нина, — Шамрай чуть было не упал перед ней на колени. — Умоляю тебя, принеси в обед… вместе с хлебом. Принеси несколько, а я выберу, что мне нужно.

— Попробую.

— Ладно, а пока нечего впустую языком трепать, — строго заметила Галя. — Спрячься и жди. Всё, что можно, сделаем.

— Облав не бывает?

— Нет, тут тихо. За тобой погоня?

— Не думаю.

— Ну и хорошо. Спрячься.

— Подождите, откуда вы, девчата? — Ему до боли в сердце не хотелось расставаться с ними…

— Я из Кировограда, — ответила Нина.

— А я из Чаплинки, на Херсонщине, — отозвалась Галя, и её выразительные глаза цвета зрелого лесного ореха влажно заблестели.

— А я из Суходола…

— Знаю, заводы там. Ну, хорошо, потом поговорим, — Галя решительно оборвала разговор. — Мы пойдём, а ты схоронись.

Но они стояли неподвижно, не в силах сделать первый шаг. Ничего хорошего не ждало их, только тяжкая работа, страдания, а может, и смерть. Но радость от встречи с земляком вдруг осветила всё таинственным светом надежды, и жизнь сделалась нужной и значительной.

— Отойди подальше, — тихо проговорила Галя, и Шамрай понял, что первый шаг должен сделать именно он, мужчина.

— Счастливо вам, девчата. Нина, не забудь о карте. — Он уже обращался к ним, как к хорошим знакомым.

— Не забуду.

Только два шага до дерева, а как трудно их сделать. Ничего, силы хватит. Не навек они прощаются.

— Отчего ты плачешь, Нина?

— Нет, я не плачу, слёзы сами катятся… Иди — это всё нервы… Иди…

— Счастливо… Всё будет хорошо.