— Великолепная идея, — похвалил Лихобор парня.

Когда они пришли на завод во вторую смену, заготовки уже лежали около станков.

— Спланируем и распределим работу, — сказал Лихобор. — Режем заготовки вместе. Потом ты центруешь и сверлишь, а я растачиваю первый диаметр, ты зачищаешь поверхность, делаем оправки, я растачиваю второй диаметр, ты нарезаешь резьбу, я растачиваю третий диаметр, ты выбираешь канавку, фаски снимаем и обтачиваем торцы по ходу дела. Ясно?

Феропонт только кивнул, не в силах вымолвить слова от волнения. Он думал, что ответственную работу Лука возьмёт на себя, выходило же всё по справедливости: нарезать резьбу и глубоко в середине гайки вынимать канавку выпало на его долю.

— Ну. начали, — сказал Лука, отрезая от стального штыба первый цилиндрик. — Чем скорее отдадим их на долбёжный станок, тем быстрее пойдём по домам.

— А я не спешу домой, — сказал Феропонт.

Есть огромный подъём и наслаждение от работы, которую ты умеешь не просто хорошо, а отлично делать. А если к тому же она ещё и важная, эта работа, если от тебя зависит своевременный выпуск самолёта, то волнение охватывает твою душу и воспоминания об этих счастливых минутах всегда будут жить с тобой. Особенно остро это чувство, когда рождается оно впервые, тогда твои силы кажутся богатырскими — горы можно свернуть, реки перекрыть, пустыни в сады обратить, на Марс взлететь, а не то, чтобы сделать за две смены каких-нибудь пятьдесят гаек.

За свою недолгую жизнь Феропонт Тимченко впервые почувствовал себя сильным, гордым, а главное, равноправным со всеми. Странно, обычная работа, а кажется героической. И ещё никогда в жизни не приходило к нему такое понимание абсолютной свободы. Может, только теперь осознал он подлинное значение этого слова — свобода, это право работать в полную силу, как ты хочешь, как ты можешь, с наслаждением, подъёмом, вдохновением, чувствуя важность своей жизни и своей работы.

Феропонт работал, не оглядываясь, а Лука нет-нет да и посматривал в его сторону. Всё идёт нормально, пусть почувствует парень радость от настоящей ответственности.

— Стоп! Перерыв, — сказал Лука, подходя к Феропонту. — Давай проверим друг друга.

Все пятьдесят цилиндров уже стояли на стеллаже, выстроились, как снаряды для пушки.

— Ты мне не доверяешь?

— Давай-ка без глупостей. Проверять и перепроверять нужно не только других, но и себя. Бери штангенциркуль. Определим в первую очередь точность работы. Смотри, эта гайка на пятнадцать сотых миллиметра длиннее. Чья работа? Моя. Сейчас снимем этот излишек.

— Не понимаю. Какое значение могут иметь эти сотые доли миллиметра? Гайка же, простая гайка!..

— Верно. Если она одна, то сотая миллиметра не имеет серьёзного значения, но все пятьдесят должны быть непременно одинаковы. Обязательно! Вот мы с тобой пойдём посмотрим потом, как будут монтировать хвостовое оперение, тогда поймёшь. Ну, думается, всё в порядке.

— Давай перекусим, мне живот подтянуло с голодухи. — Феропонт сменил гнев на милость. — А ну, чем порадовала нас мама?

В пластмассовой сумке лежали десяток бутербродов и термос с горячим кофе.

— Не очень-то роскошно, — пожаловался парень. — Мать никогда не умеет приноровиться к возможностям моего аппетита.

— Ты ешь, мне что-то не хочется, — сказал Лука.

— Вот ещё! Так я и буду есть один. Бери с икрой, говорят, отлично восстанавливает силы.

Лука взял бутерброд, откусил: правда, вкусно.

— Бери ещё, — предложил Феропонт.

— Спасибо, сыт. — Луке и вправду есть не хотелось.

— Ну, смотри, тебе видней, — ответил Феропонт, и Лука удивиться не успел, как от десятка бутербродов осталось одно воспоминание. Они запили ужин горячим кофе. «Это, чтобы вам спать не хотелось», — всё предвидела мать, в глубине души гордясь своим сыном.

— Поехали дальше! — скомандовал Лука. — Утро не за горами.

— Есть ещё времечко, — весело откликнулся Феропонт, нарезая первую гайку.

На мгновение, только на один короткий миг, когда метчик вгрызался в твёрдую холодную сталь, он оглянулся. Цех, по самые его края, наполнила темнота; станки, большие, молчаливые, в темноте будто бы ближе сошлись друг к другу, наверняка о чём-то своём говорят. Только в одном углу над двумя токарными станками яркий свет, и кажется, будто это и есть самое важное место, центр вселенной, где сейчас решается её будущее. Господи, опять тебя занесло на повороте, Феропонт! Это же гайки, простые гайки! О какой ещё судьбе человечества может идти речь? Ты же сам месяца три назад от души посмеялся бы над своими словами. Отчего же не смеёшься теперь?

Может, оттого, что по-настоящему почувствовал ответственность.

Ответственность за что? За пятьдесят гаек? Завтра, рассказывая маме, ты всё-таки весело поиздевайся над собой.

Однако без этих гаек новый самолёт не взлетит, и шутить почему-то не хочется… Сдаёт Феропонт Тимченко одну за другой свои неприступные позиции. Во всём виноват Лука Лихобор! Дело именно в нём, в его жизни, работе, характере. Когда-то Феропонту хотелось походить на Эдди Рознера, Леонида Утёсова или по крайней мере на Геннадия Цыбулю. Теперь он хочет быть таким, как Лихобор. Не поймёшь — взлетела в небо или сорвалась в глубокую пропасть его мечта…

Внимание! Как-то неровно идёт метчик, нет, показалось, всё нормально. Многовато их, этих гаек, режешь, режешь, конца-края не видно.

Что-то вдруг вроде бы прозрачной стала стеклянная крыша. Неужели скоро рассвет? Смотри-ка, до чего быстро промчалась ночь. Последняя гайка, чтоб ей пусто было. Нарезать и отдать её надо Луке на расточку, потом выбрать канавки…

Люди начинают собираться в цехе. Всё больше и больше готовых гаек сосредоточивается на стеллаже, они и вправду походят на маленькие снарядики.

Все! Пятьдесят штук готовы. Может, завтра или послезавтра он расскажет знакомым об этой ночной работе в своём обычном снисходительно-насмешливом тоне, но сейчас сердце его полно гордости, он работал целую ночь не хуже Луки, он настоящий токарь! Удивительно приятное ощущение, вкуса которого он до сих пор не знал.

— Уложились в план, — потягиваясь, разминая уставшие мышцы, сказал Лука.

— Привет! — Они и не заметили, как рядом с ними уже давно стоял Горегляд, глаза у него добрые и уставшие, будто он сам трудился всю ночь. — Готово?

— А как же иначе? — уверенно и как всегда, немного с удалью ответил Феропонт. — Вы же знали, кого ставили на работу.

— Ну, ты от скромности не умрёшь.

— А я вообще умирать не собираюсь. — Феропонт стоял около гаек, выстроившихся на стеллаже, точно так же, как Венька Назаров у своего плаката в день прихода генерального конструктора.

— Правильно, умирать не будем, — сказал Горегляд. — Сейчас их возьмут на долбёжный станок, эти ваши гайки.

Да, их увезут, и исчезнет очарование первой рабочей ночи. И никто не вспомнит о ней. Работа как работа. Пришлось потрудиться две смены, в конце концов — ничего особенного… Для постороннего человека ничего особенного, а для Феропонта всё изменилось за эту ночь… Интересно, захочется ему завтра, хорошенько выспавшись, посмеяться над своими восторгами? Всё может случиться, посмотрим.

— Пойдём позавтракаем, буфет уже открылся, — сказал Лука.

— Пойдём. У меня просьба к тебе: договорись с Гореглядом, пусть разрешит нам зайти в сборочный, очень хочется посмотреть, как наши гайки будут ставить на место. А голодный я, как волк.

Лука вспомнил о горе маминых бутербродов и улыбнулся. Феропонт понял его и на улыбку ответил улыбкой.

— Как известно, хороший аппетит был всегда признаком доброго здоровья.

Они пошли по проходу к буфету, и вдруг парень остановился, увидев на доске, где обычно помещались итоги соцсоревнования, большой плакат, украшенный традиционным Венькиным самолётом. Большими буквами было написано:

«Отлично работали товарищи!» Под этими словами две фамилии: «Лихобор и Тимченко», — а дальше цифры перевыполнения нормы.

— Примитивная агитация. — Феропонт попробовал было встать в свою привычную позу и вдруг осёкся, замолчал, так неуместно, фальшиво прозвучали для него самого эти слова. Смутился, пошёл быстрее, будто не придавая плакату никакого значения, а в душе всё пело от счастья и хотелось пройти ещё и ещё раз около плаката, чтобы все люди знали, что это именно он, Феропонт Тимченко, работал сегодня отлично.