— Не выйдет, учитель. Вся беда в том, что ты мне нравишься. И где-то в глубине души мне хочется на тебя походить. Ничего особого в тебе нет, так что не зазнавайся, но дружить с тобой можно. Ты верный, а это не так часто встречается, И с тобой почему-то интересно.

— На свете несравнимо больше честных людей, чем подлецов, — сказал Лука.

— Это правда, но тут есть тонкий нюанс, тебе этого не понять. Честных много, а вот верных… Это совсем другое дело. Нет, ты не поймёшь. Культура не та… Ладно, выходит, сегодня в моей жизни историческое событие — перехожу работать на свой собственный ставок. Первый шаг к настоящей свободе! Ура!

— Крикни погромче, за шумом моторов не слышно.

— Нет, не крикну. Слушай, когда мы друзьями стали?

— Уже давно, — ответил Лука.

— И вот в связи с этим у меня к тебе просьба: пусть эта Карманьола не крутится возле тебя, потому что более глупой и вздорной девчонки придумать трудно. Спит и видит, как вбить клин в нашу мужскую дружбу…

На щеках Луки появились жёсткие круглые желваки и исчезли.

— Она никогда возле меня не вертелась, — через силу проговорил он. — И вообще, можешь быть спокойным. Это не проблема… Тебе не кажется, что у нас сегодня рабочий день больше смахивает на пресс-конференцию? Может, всё-таки приступим к работе? Посмотри, как Лавочка запустил свой станок. Это теперь твоё оружие. Не умывшись, ты же не примешься за работу?

— Ну, снова началось воспитание, — протянул Феропонт.

— Я тебе дам воспитание, — вспылил Лука. — Чтобы через час станок был, как вылизанный. Ясно тебе?

— Ясно, — недовольно пробурчал Феропонт, вынимая из ящика мягкий клубок чистых концов. — Нет на свете свободы.

— Свободы держать станок в грязи нет и не будет, — засмеялся Лука. — Господи, какая же у тебя в голове каша.

— Вот что правда, то правда, — ответил Феропонт.

А «землетрясение», тряхнувшее все цеха, начало потихоньку стихать, с восьми баллов снизилось до шести, а потом и до четырёх, всё слабее и слабее становились его толчки, всё больше узлов нового самолёта сосредоточивалось в сборочных цехах. Уже приступили к установке второго стапеля и, наконец, застучали пневматические молотки, сшивающие герметическими швами огромные листы дюраля, обрисовывая контуры нового самолёта.

Над Киевом курлыкали, пролетая на север, лёгкие эскадрильи журавлей, выстроившихся острым клином. Наступал апрель, и подснежник смело поднял своё маленькое синее знамя, когда Лука, как всегда, в субботу пришёл к отцу. На скамейку около корпуса даже смотреть не хотелось. Слова: «Чтобы этот человек меня не преследовал» — до сих пор звучали в ушах. Теперь он жил, работал, учил Феропонта, а на сердце лежала тоска. Любовь не проходила, грызла душу, терзала своей безнадёжностью, свет белый был не мил. Судьба его наказала дважды, на третье испытание не хватит ни сил, ни мужества. Так и придётся ему век вековать в своей чистой, но неуютной холостяцкой квартире. И как бы ни было горько, жить надо. Для отца, для этого смешного Феропонта. Не поймёшь его: то говорит, как серьёзный человек, как свой брат — рабочий, а то болтает, как пустая балаболка, одним словом, гитарист из ансамбля Геннадия Цыбули. Лука с Феропонтом частенько бывали вместе вечерами, даже в театр ходили. «Антигону» смотрели. Древняя трагедия волновала и сейчас. Сначала Феропонт попробовал было вставлять свои замечания, потом притих, увлёкся.

— Чёрт его знает, изменилось что-то на свете, — сказал он, выходя из театра, — или люди были значительнее, или страсти сильнее. Это, может, потому, что не боялись рассказывать о самом сокровенном, не стыдились своих чувств. А в наше время вроде бы те же сердца и, наверное, те же страсти и страдания, только люди стали сдержаннее, рассказывают о себе не так откровенно и красноречиво. А жаль…

— Может, зайдём поужинаем? — спросил Лука.

— Охотно! — Феропонт сразу забыл о греческой трагедии. Они вошли в огромный, как зимний стадион, зал ресторана над станцией метро «Крещатик». Вот здесь, в вестибюле метро, пять лет назад Лихобор ждал Оксану. Теперь, где-то далеко-далеко, там, где просыпается утреннее солнце, растёт его сын… А рядом, совсем близко, в Киеве, Карманьола просит милиционера задержать Луку, чтобы тот её не преследовал…

— Что с тобой, учитель? Так глубоко задумываться вредно, может развиться меланхолия.

— Нет, это нам не угрожает. Пол-литра осилим?

— Безусловно. Под шашлык пойдёт, как по маслу. — Ты смотри! — Парень даже подскочил на стуле от удивления. — Геннадий Цыбуля!

И действительно, на невысокую эстраду вышел Цыбуля со своим новым ансамблем.

— Сейчас они нам сыграют, — мстительно и весело сказал Феропонт, доставая из кармана десятку. — Кто платит, тот и заказывает музыку. Хоть раз в жизни пусть для вас сыграют.

— Сядь, — резко приказал Лука. — Ты же музыкант. Что они тебе худого сделали? За что ты им мстишь?

Феропонт послушно сел. Официантка принесла закуску, графин с водкой, Лука осторожно налил в рюмки. Взглянул на свою и, сам не зная почему, сказал:

— Ну, давай выпьем за здоровье Карманьолы.

— Кого? — Феропонт чуть было не выронил рюмку из рук. — Ты её любишь?

— Да. — В своих чувствах Лука теперь мог признаться почему-то очень легко и просто.

— А она тебя?

— А она обо мне даже не вспоминает… Не видимся мы теперь. — ответил Лихобор, и испугавшийся было Феропонт успокоился.

— Конечно, можно и за неё выпить, — добродушно согласился он. — Но у меня есть тост куда лучше твоего, давай выпьем за настоящую, верную, веками испытанную мужскую дружбу. Нашу с тобой. Дружба эта, можно сказать, скреплена кровью. Моей бороды…

Лука засмеялся: всё-таки бог не обидел Феропонта чувством юмора.

— Ну хорошо, давай выпьем за дружбу.

А когда уже выходили на Крещатик, немного захмелевший Феропонт, погрозив Луке пальцем, ревниво сказал:

— Не смей думать о Карманьоле. Не стоит она твоего мизинца. И нашу мужскую дружбу разрушит, если будешь задумываться.

— Ладно, не буду, — согласился Лука. — Прощай. Славно мы с тобой посидели.

— Можно я тебя провожу? — робко спросил парень, ему так не хотелось в эту минуту расставаться с Лукой.

— Нет, завтра в смену. Марш спать. Пока!

— Всего! — неохотно согласился парень. — Счастливо.

Почему ему так интересно бывать с Лукой? Чем очаровал его этот крутолобый, значительно старше его, токарь? Разве ответишь на такие вопросы? Теперь на завод он, Феропонт, спешит, как на праздник; одобрительно улыбается Лихобор — и он счастлив, нахмурится — и ему горько.

И слава богу, что не стоит между ними эта долговязая Карманьола… Сейчас домой, хорошенько выспаться, чтобы завтра встать к своему собственному станку в полной форме.

А Лихобор постоял у метро, вышел на Крещатик и невольно двинулся по улице Ленина. Апрель уже ласково дотронулся до почек каштанов, они набухли, стали блестящими и клейкими. Весна…

Не думая, куда идёт, свернул на Пушкинскую, немного постоял напротив дома Майолы. Тихо. Дом весь погрузился в темноту, спят люди, только на шестом этаже одно окно светится неярким, чуть зеленоватым светом, видно, горит настольная лампа под зелёным абажуром, читает кто-то или сидит над больным ребёнком. А где окно Майолы? Он даже не знает, и вообще нечего шататься под чужими окнами, здесь тебя никто не ждёт. Глупости всё это. А тебе, Лука, пора бы и поумнеть… Иди-ка лучше домой.

И он пошёл к университетскому метро, повторяя мысли и чувства всех незадачливых влюблённых. На сердце и грустно, и легко, и сладко… Даже несчастная любовь приносит счастье.

Именно этот вечер вспомнился ему, когда в субботу пришёл он в госпиталь, взглянул на скамейку, где когда-то сидела Карманьола, на синенький смелый цветок подснежника. А может, когда выйдет Лука, она снова будет сидеть на лавочке?

Мечты, мечты… Хватит, оставь за этим порогом свои переживания, улыбнись и иди в палату. Вот там тебя ждут. Там ты всегда нужен.

Открыл дверь, и сразу на него обрушился весёлый говор, смех. Наконец-то уладилось с сантехникой в новом доме, тетерь новоселье не за горами.