— Твёрдый сплав?
— Тоже нет. — Другой инженер, с хитрецой в серых глазах, улыбнулся, словно ему удалось кого-то ловко провести. — Очень трудно определить, что это такое: кристалл, сплав или металл? Не укладывается ни в одно из названий. Известно только, что этот материал более твёрдый и более прочный, чем все алмазы, вместе взятые. А называют его просто «киевлянин».
— Давайте его сюда, вашего «киевлянина», — сказала Майола.
Весьма своевременно свалилась на неё эта работа. Тут уж не до мечтаний и не до переживаний. Две пары пристальных глаз, вооружённых тяжёлыми очками, следят за каждым движением девушки, они в эти минуты не контролируют, а учатся.
— У «киевлянина» тоже есть сильные и слабые грани, — говорит Майола, внимательно разглядывая кусочек материала.
— Нет, — возразил инженер. — Это не кристалл.
— А грани всё-таки есть, — убеждённо сказала девушка. — Вот так поставите, будет резать гранит, как масло, а вот так — только царапнет.
— Откуда вы знаете? — недоверчиво спросил инженер.
— Знаю. Просто чувствую, — ответила Майола.
— Мистика какая-то! А здесь точная техническая мысль.
— Возможно. — Лицо девушки, словно вылепленное из воска, было спокойно. — Но в словах моих вы убедитесь, как только коронка пойдёт в работу.
Покорно встают рядом с кусочками «киевлянина» алмазы. Красивая выходит коронка. «Я тебя люблю», — звучит где-то далеко-далеко и замирает…
— Готово, — сказала Майола.
— Отличная работа, — похвалил инженер, но девушка странно-равнодушно отнеслась к его оценке. «Кроме отца, ты у меня единственный родной человек на свете», — прозвучало неожиданно отчётливо, где-то совсем рядом…
Дома, после смены, Майолой овладела жажда деятельности. Сегодня понедельник, день тренировки, но идти во Дворец спорта не хочется. Страшно встретиться с Василием Семёновичем Загорным. А, собственно говоря, почему она нервничает? Она была и будет спокойной, хладнокровной… Взглянула на себя в зеркало. Да, ничего не скажешь, хороша. Глаза — в синих тенях, и тоскливые, какие-то пустые, ни огонька в них, ни смешинки: не её глаза. И в уголках губ — горькие складочки. Вот тебе уже и первые морщинки… Не рано ли? А, всё равно. Ей теперь всё безразлично, кроме работы.
В большом зале Дворца спорта Загорный, одетый в мягкий синий тренировочный костюм с белыми лампасами на брюках, мгновение задержался взглядом на лице Майолы, но ничего не сказал, приветливо улыбнулся.
— Вставай на своё место, начинаем работать, через месяц ехать в Ленинград, соревнования в закрытых помещениях. Там дорожка не сто, а всего-навсего шестьдесят метров, и нужно будет за шесть секунд показать всё своё мастерство. Только за шесть секунд! Это куда труднее, чем за одиннадцать на дистанции в сто метров.
И Майола начала тренировку, горячо — Загорный ничего не должен заметить! И эта удалая, весёлая одержимость — лучшее доказательство того, что Майола умеет владеть собой. Правда, Загорный не похвалил, не одобрил её стараний, только внимательно заглянул в глаза…
А дома снова дела: пора всерьёз взяться за книжки, за французский и английский, без практики всё легко забывается. Лишь бы не чувствовать себя свободной ни на час, ни на минуту. Лишь бы не разгулялись мысли. Им-то не прикажешь…
Дом, Дворец спорта, работа — и так день за днём. Идёт жизнь, бегут дни, катятся, похожие один на другой, а на сердце не легчает, не проходит боль… И вот настаёт суббота.
Пойдёт она в госпиталь? Конечно. Пошла и весь вечер провела с подшефными инвалидами, только ушла минут на пятнадцать раньше, чем обычно, проскользнула мимо седьмого корпуса, боясь оглянуться. И всё-таки не выдержала, посмотрела на лавочку, сиротливо прижавшуюся к крыльцу. Пусто и одиноко, так же, как на сердце у Майолы. Усилием воли победила желание сесть на эту скамью и ждать, ждать… Нет, такого унижения не будет! А потому скорее из этой сосновой рощи, воздух которой уже пахнет по-весеннему хвоей.
Так прошла неделя, другая, началась третья. Как тяжкими кандалами, сковало душу. Что ж, своей выдержкой, характером может гордиться Майола. Никто, кажется, ничего не замечает — ни мать, ни Загорный, ни подруги. И всё-таки слабое это утешение…
Но однажды, после очередной тренировки, Василий Семёнович подошёл к ней, взглянул из-под своих густых, на этот раз почему-то нахмуренных бровей и сказал:
— Переоденешься, зайди ко мне. Поговорим.
У Майолы оборвалось сердце и покатилось, покатилось… О чём собирается говорить с ней Василий Семёнович? Взглянула вправо, влево и, покорно опустив голову, будто сознавшись в своей провинности, глухо сказала:
— Хорошо.
На невысокой трибуне под самым потолком спортивного зала Загорный сел в глубокое кресло, жестом указав на такое же, стоявшее рядом. Майола вся внутренне напряглась, приготовилась к защите…
Огромный зал Дворца спорта в этот час почти безлюден, только на широком красном ковре гимнастка в синем трико отрабатывала свою программу. Широкая алая лента, прикреплённая к короткой палочке, в руках спортсменки чудом оживала, то весело стелилась по воздуху, то описывала круги, замысловатые спирали; вот медленно опустилась, покорно легла к ногам, протянувшись через весь квадрат ковра, будто устала. И снова испуганно взметнулась крутой волной. И так сотни раз, всё сначала.
Тренер помолчал, удобнее устроился в кресле, потом, не глядя на Майолу, спросил:
— Что случилось в твоей жизни?
— Ничего, — с вызовом, упрямо ответила девушка, всем независимым видом своим давая понять, что её жизнь никого не касается.
— Неправда. — Загорный задумчиво посмотрел на Майолу. — Я тебя знаю не один год, знаю не только каждый твой мускул, но и нерв. Иначе какой бы я был тренер? Так вот, жить так, как живёшь сейчас ты, невозможно. Ты держишься из последних сил, но надолго тебя не хватит, надорвёшься. И тогда прощай спорт. Навсегда! А может, и не только спорт, а что-то более важное…
— Ничего важнее у меня в жизни нет.
— Жизнь долгая, а годы, отведённые нам для спорта, коротки. И очень.
— Так же, как вы, я могу отдать спорту всю жизнь. Осенью пойду в институт физкультуры, примут с радостью…
— Конечно, примут… Но этим летом на стадионе тебе уже не быть первой. Ты всё делаешь без увлечения, без подъёма, через силу. С каким-то упрямым отчаянием. Я не укоряю тебя, наоборот, уважаю, ты работаешь самоотверженно, но мне-то видно, каких усилий всё это стоит! Пойми, такой труд, кроме вреда, ничего не принесёт. Что случилось? Не хочешь рассказать?
— Не хочу.
— Жаль. Ну, прости, пожалуйста. Всего хорошего!
Поднялся с кресла и медленно пошёл вниз по ступеням. Всегда высокий, прямой, сейчас он неожиданно ссутулился, будто нёс какую-то тяжесть, горькую, незаслуженную обиду в ответ на его внимание и доброту. И это, как ножом, полоснуло Майолу по сердцу.
— Василий Семёнович, подождите! — отчаянно крикнула она.
Сдались крепости и бастионы её независимости. Что защищать? И от кого? От друга?
Загорный обернулся, взглянул на девушку, тяжело поднялся во ступеням, откинул сиденье кресла, сел.
— Я всё расскажу. — Голос Майолы вздрагивал от волнения, руки нервно перебирали концы тонкого пояска. — Вы правы, не будет у меня никакой радости ни в спорте, ни в жизни. Ничего не будет…
Она рассказала всё. И об инвалидах, и о госпитале, и Луке Лихоборе. А потом об Оксане, ребёнке, маленьком сыне Луки, который растёт теперь на краю света, у самого Тихого океана… Только о своей любви не сказала, не хватило смелости. И слов не хватило.
— Теперь он мне говорит, что, кроме отца, я у него единственно родной человек на свете… И что он меня любит. Как вам это нравится? Ведь он же лживый, подлый. Разве ему можно верить? Я вычеркнула его из своей жизни! Навсегда! Теперь вы знаете всё. Может, из-за него мне придётся и спорт бросить… Если увижу, что не смогу быть первой, — брошу! У меня хватит силы. Поступлю в институт физкультуры или иностранных языков. Чем плохо?
