— Знаю.

— Ты не мог этого знать, следов не оставалось.

— Кроме запаха, — сказал Лука, и Оксана взволнованно покраснела, видно, не таким простым и лёгким для неё был этот прощальный разговор.

И вдруг Лука подумал: а что, если бы он сейчас предложил Оксане стать его женой? Но другое чувство запретило вымолвить эти слова. Он даже испугался бы, согласись Оксана… Нет, он не любил эту красивую женщину, а вот за маленького Луку, не колеблясь, отдал бы жизнь, и это не красивые слова, а сама правда.

— Кроме запаха, — задумчиво повторила женщина. — Прощай, Лука Лихобор, не знаю, с приятным ли чувством я буду вспоминать тебя всю свою жизнь…

Она, как когда-то давно, на бульваре Шевченко, зимой, встала на носочки, дотянулась до его губ, только теперь между ними был маленький Лука и всё изменил.

— Прощай, — ещё раз повторила Оксана и поспешила выйти из комнаты: испытание оказалось трудным даже для её нервов.

Щёлкнул замок в дверях, процокали каблучки по ступеням. Лука подошёл к окну, взглянул вниз — чёрная машина отошла от подъезда, поехал на Дальний Восток маленький Лука. Они ещё встретятся. И у Луки хватит сил всё ему рассказать? Всё о его матери, родной матери?

Нет, наверное, никогда не разрешит себе этого Лихобор.

Неизвестно, как будет там, через годы, а пока на сердце тяжёлая, чёрная, как змея, тоска. Почему-то вспомнился Феропонт, его первая самостоятельная работа. Господи, какие это всё пустяки… Нет, для Феропонта его работа не пустяк, каждому человеку его радости и огорчения кажутся самыми важными. Лука опомнился» взглянув на часы — три. Пора идти в госпиталь. Где-то по дороге нужно пообедать. Рассказать отцу о встрече с Оксаной? Нет, у старого Лихобора и без того горя хватает с лихвой, грешно было бы взваливать ему на плечи ещё и горе сына.

Потом он встретит Карманьолу. Вот её он хотел бы увидеть. И, сохрани боже, не для того, чтобы посвятить в свои тайны. Просто так, почувствовать рядом, заглянуть в её золотистые глаза…

Нет, пожалуй, сегодня не следовало бы с ней встречаться. В его душе такая мука, что с избытком хватило бы на многих. Значит, нужно спрятать её поглубже в сердце, схоронить на самом дне, чтобы не вырвалась на волю, не причинила бы горшей беды.

Лука надел пальто, вышел на улицу. Звенит, лютует трескучий мороз, но всё равно чувствуется в нём свежий и едва заметный запах ландышей, лёгкий и нежный, как дыхание весны. Маленький Лука Лихобор сейчас едет на аэродром. Счастливого полёта тебе, сын!

В госпиталь к отцу Лука пришёл, забыв пообедать.

Перед дверями седьмого корпуса остановился, постоял. Сейчас нужно успокоиться, легко и весело улыбнуться. Если Лука заплакал от горя, разлучаясь с сыном, то старый Лихобор просто не перенесёт этого. Нет, сегодня Лука должен быть весёлым, может, даже разудалым, должен петь, рассказывать анекдоты, шутить. А хватит у него на это душевных сил? Хватит!

— Здравствуйте, дорогие товарищи, — громко и весело проговорил он, распахивая дверь в девятую палату.

— Здравствуй, — пробасил отец; танкист и сапёр довольно поздоровались, они уже ждали Луку, убедившись в его неизменной точности, знали, что он придёт, но всякий раз радовались. Как за ниточку жизни, держались они за эту надёжную верность.

— Сегодня будет вечер песен и анекдотов, — объявил Лука. — Каждый расскажет самое, на его взгляд, смешное, а потом так споём, что на Дальнем Востоке отзовётся.

— Что-то у тебя такое хорошее настроение? — спросил отец.

— Вот поди ж ты, угоди людям: скверное настроение — плохо, хорошее — тоже плохо. — Лука вполне естественно рассмеялся. — Тебе не потрафишь. Самодеятельность начинается с песни «Священная война», — объявил он и первый запел.

— Теперь нужно подпустить немножко лирики, — сказал он, когда окончилась песня. — Давайте споём про девичьи очи, те самые, что ясны, как звёзды, темны, как ночь…

Медленно, как заколдованные, тянулись минуты. Лука не позволил себе взглянуть на часы. Заметил отец или только делает вид, что не заметил, какие глубокие тени легли под голубыми глазами сына?

А из тебя, Лука, вышел бы неплохой актёр; смеются инвалиды, рассказывая анекдоты, весело, от души смеёшься и ты сам. Только бы быстрее летели последние минуты, только бы быстрее… Ну, кажется, уже семь часов.

Лука вышел из корпуса и почти повалился на лавочку, голова, будто свинцом налитая, склонилась к коленям, ещё и руками сжал её Лихобор, чтобы не бились, не стонали в ней неподвластные ему мысли.

— Что с тобой? — Испуганная Майола бросилась к нему. — С отцом плохо?

— Нет, с отцом ничего, — медленно, будто поднимая на плечах непосильную тяжесть, ответил Лука. — Пойдём в ресторан. Хочу, чтобы люди вокруг смеялись, веселились, чтобы музыка…

— Ничего этого ты не хочешь, — твёрдо сказала Майола. — Сейчас же рассказывай. Снова что-нибудь с Феропонтом?

А Феропонт в эту минуту заканчивал обточку последнего валка. За полчаса до конца смены оказалось, что он и наполовину не уложился в норму. Парень покраснел от досады и решительно перевёл коробку скоростей, как это в самом начале сделал бы Лука.

— Кончай работу, — сказал, подходя, Горегляд. — В понедельник доделаешь остальные. Для учеников сверхурочная работа запрещена.

— А я только половину смены отработал, если прибавить немного, будет полная смена. И вся недолга!

Горегляд согласно кивнул и отошёл.

…— С Феропонтом всё, как надо, — сказал девушке Лука, — а вот у меня…

— Рассказывай, — приказала Майола.

Они шли по хрустящему под ногами ломкому февральскому льду тонких, за ночь схваченных морозцем лужиц и долго молчали, а потом Лука не выдержал. Всё рассказал, честно, ничего не утаивая, от первой встречи с Оксаной и до сегодняшней, последней. Выговориться ему было необходимо, иначе невозможно ни жить, ни дышать.

Смотрел в землю, шёл и говорил, не думая, каким жестоким для другого человека может оказаться этот рассказ.

А в душе Майолы бушевала буря, и каждое слово Луки, как плетью, хлестало по натянутым нервам. Теперь всё было ясно. Она надеялась, что Лука и вправду может полюбить её, а, оказывается, другая женщина стояла между ними. Всегда! Её и только её любил и любит Лихобор, у них уже сын. Сын! И разве имеет значение разлука?

А ей-то казалось, он такой честный, чистый, благородный. Майолу Саможук он, конечно, не любит, потому что иначе не стал бы терзать её душу своей откровенностью, поберёг бы её. Что он там говорит о жестокости Оксаны, сам-то хорош, как лютый, кровавый палач. Ни капли любви, ни капли жалости нет в его сердце…

И от этой мысли темнело в глазах, подгибались ноги, ставшие вдруг непослушными, чужими, и приходилось собирать последние силы, чтобы держаться, держаться… И ещё слушать…

— Зачем ты мне всё это рассказываешь? — наконец, не выдержав, спросила она.

— Кому же я расскажу? Кроме отца, ты у меня единственный родной человек на свете. Я тебя люблю.

— Что? — Девушка остановилась, как вкопанная.

— Я тебя люблю, — с отчаянием повторил Лука. — Я люблю тебя! И мне жить без тебя невозможно!

На бледном, без кровинки лице Майолы тёмным огнём полыхали глаза. Только бы не пошатнуться, только бы не упасть! Нет, не будет этого. Майола тоже выдержит своё горе, хоть и тяжкое оно и несправедливое.

— Ты подлый, и ничего, слышишь, ничего, кроме отвращения, не вызываешь в моём сердце. И я больше никогда не хочу тебя видеть. Можешь ехать на Дальний Восток к своей Оксане… Можешь…

Она задохнулась от обиды, ревности, ненависти, горя — этих и ещё каких-то неизвестных ей, незнакомых чувств… Потом резко повернулась и побежала, сама не зная куда, лишь бы подальше от Луки Лихобора.

— Майола! — крикнул Лука. — Подожди, Майола!

Но девушка не слышала его, перед её глазами плыл,

скрытый густой пеленой тумана, весь мир, неверный и коварный.

Где-то рядом прошёл большой, сверкающий огнями трамвай. Майола подумала, что сейчас самое лучшее для неё — это кинуться под колёса, тогда легко и просто окончится жизнь. Не думать, не страдать, не знать, что рядом живут подлые, лживые люди. Она шагнула к рельсам, но трамвай с грохотом пронёсся мимо, заметая след холодной позёмкой.