— Итоги соревнования видел? — крикнул Лавочка, стараясь перекричать шум работающих станков.

Лука вспомнил рисунок Веньки Назарова и улыбнулся.

— Улыбайся, улыбайся. В конце квартала быть твоему портрету на доске почёта, — убеждённо сказал Борис.

Смена уже работала полным ходом. Первое прикосновение сверкающего, алмазами заточенного резца к дюралевой заготовке. Не бойся, бери на полную глубину стружки, мотор мощный, резец выдержит, руки опытные, чувствуй себя не токарем, а скульптором-творцом… Подожди, а кто недавно говорил об алмазах? А, Майола. Хорошая девушка. Мысль появилась и бесследно исчезла, всё внимание забрала работа.

Часа через полтора от соседнего станка послышалось:

— Лука, подойди-ка на минутку. Посмотри, какая красота…

Лука подошёл к Борису Лавочке, посмотрел и не сразу понял, чем любуется токарь. Зажатая кулачками патрона, вертелась перед глазами небольшая деталь. Она напоминала не то горшок, не то древнюю амфору.

— Что это такое? — удивился Лихобор.

— Юла, — гордо ответил Лавочка. — Ты посмотри, как здорово!

Взял ключ, отпустил кулачки, вынул лёгкий дюралевый волчок, мгновение поколдовал над ним, потом поставил на стеллаж, крутанул — тонко запев, юла встала, как балерина на пуантах.

— Правда, здорово? Представляешь, как обрадуется Юрка?

— Представляю, — ответил Лука. Он хорошо знал трёхлетнего Юрку, может, никогда в жизни не приходилось Луке встречать такого весёлого и забавного ребёнка. Юрка готов был смеяться по всякому поводу: так радостно жилось ему на свете, — и смех его звенел, как серебряный колокольчик, звонко и заливисто. Лука услышал весёлый смех мальчика в мелодичном пении волчка и невольно улыбнулся, потом улыбка медленно, будто нехотя, сползла с лица, заострились скулы.

— У меня просьба к тебе, Борис, — не сразу находя нужные слова, проговорил он. — В рабочее время брось заниматься глупостями…

Лавочка посмотрел на него удивлённо. Полное его лицо, с кокетливо подстриженными чёрными усиками, горько сморщилось, будто он нечаянно надкусил кислицу.

— Ты что, в своём уме? — проговорил он. — Или плана я не выполнил, или прогулял, а?

— Нет, и план выполнил, и не прогульщик.

— Это же не куда-нибудь на базар, а для Юрки!

— Понимаю и потому прошу тебя, а не докладываю мастеру. Авиазавод — это всё-таки авиазавод, а не игрушечная мастерская.

— Послушай, Лука, может, у тебя начались мозговые явления? От переутомления, а?

— Не беспокойся, не начались. И прошу запомнить мои слова.

— Нет, ты просто чокнутый или малохольный! Все же так делают…

— Кто все?

— Ну, все ребята в цехе. Ты что, только проснулся, сам не видишь или просто прикидываешься? Давно сознательным стал? Ничего, это скоро пройдёт.

— Нет, не пройдёт. — Лука крепко стиснул губы. — Не пройдёт. Ты прав, в цехе у нас можно делать не только детали самолёта. Прав и в том, что некоторые крутят государственные станки не для государства, а для себя… Об этом ещё придётся подумать. А если не хочешь, чтобы мы с тобой поругались, то эти игрушки брось.

— Это ж для Юрки! — снова крикнул Борис Лавочка. Грудь его разрывала горькая обида, словно друг не оправдал ожиданий, оказался нечутким, глупым и, больше того, нарушил дружбу. И, чтобы убедить Луку, заставить его опомниться, он ещё раз повторил: — Понимаешь ты, для Юрки.

— Понимаю. — Губы Лихобора остались твёрдыми, — После работы зайдём в магазин, купим ему самый лучший волчок. С присвистом!

— Где ты такой купишь! — На лице Бориса отразилось презрение ко всем игрушкам, которые когда-либо существовали на свете. — Ты послушай, как она поёт.

И снова маленькая балеринка, завертевшись на тонкой ножке, распустила своё блестящее платьице. Лицо Лавочки расцвело блаженной улыбкой.

— И всё-таки прекрати, — упрямо повторил, убеждая самого себя, Лука.

— Иди ты, знаешь куда! — Лавочка рассердился не на шутку, и его чёрные усики грозно ощетинились. — Некогда мне с тобой тары-бары разводить. План выполнять надо! — Он осторожно дотронулся до волчка, который ещё вертелся на своей острой ножке, остановил его, завернул в газету и положил в ящик. На лице Лавочки застыло выражение глубокого разочарования, он вдруг узнал, что для Луки Лихобора радость Юрки, его весёлый, звонкий смех не самое главное на свете.

«Пижон чёртов, — горестно думал Лавочка. — Выбрали на свою голову председателя цехкома! Смотри, пожалуйста, уже зазнался, нотации читает, учить вздумал. Вот дождёшься, на перевыборах прокатим на вороных. Я тебя трижды жирным карандашом вычеркну и ребят подговорю… Бюрократ несчастный! Ты профсоюз, должен защищать интересы рабочего класса, а не мораль читать… Очень уж умным стал… Ведь правда же, видит бог, правда, что это подарок Юрке, понимаешь ты. Юрке…» И, вспомнив о сыне, Борис Лавочка расцвёл ясной улыбкой. Он готов выйти и стать перед каким угодно собранием. Только всего и скажет: «Я это делал для Юрки». И все заулыбаются, потому что у каждого есть или будет свой Юрка, конечно, не такой. смешливый и забавный, как у него, у Бориса, но всё-таки есть или будет. И сразу пустыми станут все речи Луки Лихобора. И хотя где-то в глубине души Лавочка понимал, что на авиазаводе расходовать рабочее время и материалы для изготовления волчков нельзя, ни тревоги, ни волнения этот случай в его душе не вызвал.

А Лука работал неторопливо, напряжённым вниманием к работе стараясь заглушить противоречивые чувства. Что-то сделал не так, где-то оступился.

Может, нужно собрать цеховой комитет, рассказать об этом проклятом волчке? Все члены цехкома припомнят лукавую мордашку Юрки, и, конечно, ни у кого язык не повернётся осудить токаря Бориса Лавочку, хотя он этого и заслужил. А ведь конфликт с Борисом — не личное Луки Лихобора, а государственное дело. Вон видишь, до чего ты докатился: уже самого себя государственным деятелем величаешь. А ты простой токарь, которого в следующем году, может, и в цехком-то не выберут. Провалят тайным голосованием, и всё. Пойми Бориса, войди в его положение, хоть на одну-разъединственную минуту. Представь себя отцом такого мальчишки, как Юрка… А, вот то-то и оно! Лука представил и даже глаза зажмурил от радости. Да он бы для такого мальчонки дома целую слесарную мастерскую организовал бы, не то что волчок, настоящие самолёты делал бы… Подожди мечтать, не будет у тебя никогда в жизни такого счастья! Не захотела Оксана…

Вспомни-ка, чтобы построить себе квартиру, ты у Бориса Лавочки сто рублей занял. Борис дал — слова не сказал. Краснеть, конечно, тебе нечего, припоминая этот случай, деньги ты отдал, ещё и поллитровку поставил. Так что ж, выходит, Борис тебя выручил, а ты его готов на посмешище выставить? Глупости, конечно. Предупредить предупредил, ну и ладно. Пусть товарищ Лавочка подумает. И всё, и хватит из такой мелочи, как детская игрушка, делать мировую проблему.

Во время перерыва для очистки совести и утверждения собственных позиций Лука подошёл к Лавочке и, не улыбаясь, сказал:

— Имей в виду, я тебя предупредил.

— Ладно, ладно. — Токарь засмеялся, понимая переживания товарища. — Приходи, посмотришь, как Юрка будет радоваться! А то разговорился! — Взглянул на Луку и поспешно умолк; потому что брови Лихобора вдруг надвинулись на голубые глаза, а на щеках под кожей стали перекатываться круглые твёрдые желваки.

Секретарша начальника цеха подошла, пригласила на совещание четырёхугольника. К треугольнику — администрация, партия, профсоюз — прибавился ещё один угол — комсомол, потому что цех почти весь молодёжный.

— Здравствуйте, — сказал Лука, входя в кабинет.

— Здравствуй, садись, — не отрываясь от телефонной трубки, проговорил Савва Гостев, начальник цеха. Когда Лихобор, ещё пареньком, пришёл в цех, Гостев был мастером участка, потому и остались между ними такие отношения. Гостев Луку на «ты», а тот начальника цеха на «вы». Трофим Горегляд сидит за столом, газету читает, Валька Несвятой, комсорг цеха, прислонясь к стене, посматривает на всех с таким гордым видом, будто именно он и есть та великая сила, способная не только Братскую ГЭС или Северокрымский канал построить, но и горы свернуть.