Лука дотащился до своего дома, как пьяный. Надежда ещё теплилась в груди: а может быть… Он вышел из лифта на своём этаже и достал ключ. У Оксаны есть такой же. Как это было бы славно: прийти с работы, открыть дверь и неожиданно увидеть её. Она не часто баловала его этим, пожалуй, три или четыре раза за всё время их любви…
Лука открыл дверь: пусто, хмуро, неуютно в холостяцком жилье. Он подошёл к окну. Солнце садилось, и его последние лучи золотили горизонт, багряным отсветом окрашивая небо, далёкое и равнодушное ко всему на свете.
Говорят, время — лучший доктор. Что ж, возможно, пройдут годы, и он забудет свою боль. Время лечит горе, но никогда не превращает его в счастье.
Что сейчас делает Оксана? Может, весело смеётся где-то в гостях вместе с этим, похожим на молодого бычка Коновальченко? Должен же кто-то заменить его, Луку Лихобора! Послушай, а ты, оказывается, подленькая тварь. Почему так мерзко думаешь об Оксане? Ведь она с тобой всегда была честной.
Выходит, надо начинать новую жизнь. Уже без Оксаны. Работать, учиться. Осенью ты поступишь в заводской техникум. Рабочих со средним образованием принимают прямо на третий курс. Правда, тебе скоро стукнет двадцать семь… Что ж, там учатся и постарше: на современном заводе без технического образования и делать нечего.
Что же ещё тебе нужно? Чтобы комната твоя не была тихой, сумрачной и тоскливой, чтобы наполнилась она детскими голосами, смехом, плачем, чтобы у тебя была семья.
Ему так хотелось быть нежным! Попробовал представить рядом с собой другую женщину, ну хотя бы эту, тоненькую, как зелёная вербочка, девушку со смешным именем Карманьола, и брезгливо передёрнул плечами. Тоже нашлась королева алмазов! Маникюр делает ежедневно и, видно, очень этим гордится…
Так что, на Оксане и свет клином сошёлся?
Выходит, сошёлся. Но всё равно, ты, Лука, не подойдёшь к телефону и не наберёшь знакомый номер У тебя тоже есть характер, и если что-то считаешь честным, справедливым и для себя решённым, то не поступишься этим никогда, как бы тебе ни было тошно.
И перестань мотаться из угла в угол, как угорелый, найди себе дело, приготовь, например, ужин, только не думай, не думай, не думай о ней.
Гастроном внизу ещё не закрыт. Купи колбасы, яиц, хлеба и закати роскошный холостяцкий пир.
Лука спустился вниз. Телефон новенький, блестящий, в жёлтой будочке, другой — под козырьком на стене дома, будто скворечник, третий при входе в гастроном. Аппараты, словно вражеское войско, брали его в окружение и упорно, настойчиво, на разные голоса кричали: «Позвони! Позвони! Позвони!»
— А, Лука, — послышался уже не воображаемый, а вполне реальный голос. — Только тебя и не хватало! Сейчас сообразим на троих. А в следующее воскресенье пораньше махнём на рыбалку. Мы с женой едем на Днепр, ребят с собой берём, заодно и тебя прихватим, иначе пропадёшь здесь в городе, в духоте. Представляешь, на лодочке, разомнёшься на вёслах. Красота!
Борис Лавочка, токарь сорок первого цеха, давний знакомый Луки — ещё до армии работали учениками на авиазаводе, стоял рядом, протягивая свою большую, как лопата, ладонь.
— Давай рубль.
Третий парень, тоже хороший друг, Венька Назаров, фрезеровщик, которому, видно, и выпить хотелось — и было почему-то стыдно.
— Ну, что ты мнёшься? Давай.
Назаров сунул руку в карман, старательно пошарив, вынул пригоршню монет, посчитал и глухо сказал:
— Тут девяносто две копейки…
— А где получка? Жена отобрала?
— Нет, просто у меня больше нету.
— Счастливый ты человек, Лука, — сказал Лавочка. — Придёшь домой, зажаришь себе яичницу — смотри сколько провианту закупил — и культурненько, тихо завалишься отдыхать. А у нас с Венькой — шум, гам, дети, жена — не приведи господи. Давай рубль!
Лука протянул деньги. Лавочка вскоре появился, неся бутылку водки и три солёных огурца.
— Пить будем по-справедливому, — сказал он. — Сначала Лука, потом Венька, я — последний.
— Почему так? — спросил Венька.
— Потому что Лука только понюхает, из тебя тоже пьяница никудышный, мне больше достанется. Психология, браток, понимать надо.
Лавочка рассчитал точно: ему досталась добрая половина бутылки.
— Нет, жизнь всё-таки прекрасна! — воскликнул Назаров, посматривая вокруг весёлыми глазами. — И ничего-то, братцы, вы обо мне не знаете. Сын у меня скоро будет!
— Не много тебе надо для счастья. — Лавочка иронически скривил губы. — Только я богаче тебя: у меня их двое.
— Верно, — согласился фрезеровщик. — А ты, Лука, не сиди дома, как сыч болотный. Тебя предцехкома профсоюза избрали, а ты хвост собачий, а не цехком. Смотри, сколько людей после работы слоняется… Никто о них не думает, не организует… Лавочка тебя на рыбалку зовёт, а не ты его. Взял бы да и организовал прогулку на белом пароходе по Киевскому морю. А?
— Мало тебе дал профсоюз? — искренне удивился Лука.
— Разве я говорю «мало»? — не унимался Назаров. — И курорт, и квартиру получить помогли… Да и не об этом сейчас речь, я о другом. Почему ты не спросишь меня, что я, Вениамин Назаров, фрезеровщик, дал профсоюзу? Членские взносы, и всё? Не мало ли?
— Что-то ты вдруг боевым стал, — вмешался Лавочка.
— А я всегда такой, когда выпью. Мне теперь море по колено. И я скажу тебе, Лука, откровенно: хоть ты и профсоюзный вожак, а всё равно дурень. И ничего ты в душе моей не смыслишь… Только подавай тебе цифры да отчёты, а о том, что профсоюз — школа коммунизма, забыл!
— Смотри, какой лектор выискался! — весело рассмеялся Лавочка. — А мы и не знали.
— Так вот теперь знай. Спасибо за компанию. И будьте здоровы. Пойду я — Клава ждёт.
А Луку Лихобора никто не ждал в его чистой, по-солдатски надраенной комнате. Он сейчас полжизни отдал бы, чтобы услышать в своём доме детский крик. Не для него, видно, такое счастье…
— Хорошо, Веня, — сказал он, — относительно профсоюза ты прав, я подумаю, и хорошенько подумаю.
Лука вернулся домой, поужинал, растягивая время, лишь бы не остаться наедине со своими мыслями, помыл посуду. Для него не в диковину домашняя работа: и в детдоме, и в интернате, и в казарме успел привыкнуть…
Спать было рановато, и Лука, облокотившись о подоконник, посмотрел вниз, на тихую улицу, где изредка мелькали белые и красные огоньки машин, взглянул на соседний двадцатипятиэтажный дом, окна которого гасли, как по команде невидимого дирижёра.
Может, рассказать о своей беде отцу? Он наверняка дал бы простой и мудрый совет. Нет, рассказать невозможно. Выйдет так, будто он, Лука, принёс отцу в жертву свою любовь, а старый Лихобор не примет жертвы даже от сына, и Лука лишь добавит горя в его и без того горькую жизнь.
Лука заснул с этими мыслями, и снился ему огромный белый пароход, а на капитанском мостике стоял Венька Назаров, окружённый целым хороводом маленьких горластых ребят…
Проснулся он бодрый, отдохнувший. Что ж, никуда от этого не денешься, на личной жизни придётся поставить крест. Оксану он больше не увидит. Значит, остаётся завод, любимая и красивая работа…
Своему избранию председателем цехкома Лука поначалу не придавал никакого значения. Ну, что можно сделать в организации, где, случись что, бегут к Горегляду или начальнику цеха. Но вчера Венька Назаров обозвал его «хвостом собачьим», сболтнул, конечно, спьяну. И всё же слова эти показались обидными и унизительными.
К токарному станку, знакомому, как собственная ладонь, Лука подошёл так, будто ему предстояло провести матч по боксу раундов на десять. Поставил дюралевую заготовку, запустил мотор, подвёл резец, и запела, заиграла серебристая стружка. Это, пожалуй, лучшее на свете ощущение — видеть, как из необработанной, бесформенной болванки волею твоих рук возникает деталь самолёта. Он, огромный, сверкающий, как большая рыба, и представить, где в нём находится вот эта «переходная тяга», которую сейчас обтачиваешь ты, Лука Лихобор, просто невозможно, но она там есть, и самолёт без этого маленького кусочка дюраля пока ещё не самолёт.
