«Говорят, что однажды, провожая гостей, Расул в вестибюле гостиницы искал швейцара, чтобы тот вызвал такси. Обращаясь к солидному седовласому человеку в кителе, с красными лампасами, он сказал:

— Швейцар, срочно такси!

— Я не швейцар, Расул Гамзатович, я адмирал флота!

— Извините, не разглядел. Но тогда хотя бы катер!»

Подобных анекдотов, шуток, экспромтов ходит великое множество. Гамзатов и сам их иногда пересказывал. Этот жанр обрёл такую популярность, что если рассказчик забывал, где он услышал какой-нибудь анекдот, то мог запросто приписать его Гамзатову. Тогда даже не очень удачный анекдот воспринимался куда лучше, потому что за именем Гамзатова вставала могучая смеховая культура.

С именем, вернее, с фамилией Гамзатова связана ещё одна анекдотичная история. Будто бы, когда Моссовет выделял ему квартиру, поэт попросил, чтобы улица, на которой он будет жить, имела название, которое можно было бы когда-то безболезненно поменять. Якобы Гамзатов имел в виду возможное, после его смерти, переименование улицы в свою честь. Тогда трудно было представить, что всё случится ровно наоборот, что скоро названия московских улиц начнут менять на прежние, исторические. Первую квартиру Гамзатов получил на проспекте Калинина, другую — на улице Горького. Обоим улицам позже вернули их прежние названия. А проспектом Расула Гамзатова назвали центральную улицу Махачкалы — бывшую улицу Ленина.

«Горский эпикуреец, остроумец Гамзатов и в стихах, и в жизни являл свободу духа, независимости и вольнодумства, — писал Яков Козловский. — Одно стихотворение “О ворах” чего стоит в этом отношении! А ведь написано задолго до нынешней вседозволенности. И таких, бросающих вызов сильным мира сего, у него немало. И в жизни за словом в карман не лезет. Будучи с Бахусом на дружеской ноге, не он ли, похожий на искрящийся костёр, неоднократно становился душой компании, застолья, даже официальных церемоний. Кто из бывших “думцев” мог сравниться с ним в этом?

На приёме в американском посольстве шёл напряжённый разговор со взаимными укоризнами о причинах того, что обе стороны никак не могут прийти к согласию по важной проблеме. Взял слово Гамзатов:

— Вся беда в разнице времени... — Хозяева и гости с любопытством притихли... — Когда у вас наступает вечер, вы начинаете искать истину в вине, а мы, — он положил руку на бутылку с боржоми, — трезвы ещё, как эта горная вода, ибо у нас утро. Когда же у вас появится на небе луна, мы расслабляемся, осушив первые рюмки, а вы только проснулись и в ваших головах ни облачка. Потому, хоть для меня это будет очень тяжело, предлагаю на определённый срок у вас и у нас ввести сухой закон.

Раздался смех, аплодисменты. Диспут обрёл примирительные черты. Рассказами о кавказском гаерстве моего друга я мог бы наполнить не одну пороховницу».

Юмор, самоирония, остроумие, яркие экспромты делали даже самую серьёзную речь Гамзатова занимательной и человечной. Это ощущали на себе все, кто знал поэта. Его дочь Салихат вспоминала:

«Папа прилетел в Танзанию в составе какой-то делегации, и у него заболело сердце. На следующий день всё прошло, но доктору очень хотелось посмотреть страну вместе с делегацией, и она попросила папу, сославшись на плохое самочувствие, взять её в составе делегации сопровождающим врачом. По его просьбе она поехала в составе группы, а потом написала ему: “Я всегда знала, где Вы находитесь: где были Вы — было больше всего людей, и был слышен смех”. Она прислала папе фотографию, сделанную в это время, и написала слова благодарности: ведь если бы не он, она не смогла бы увидеть страну, в которой работала. Она очень верно заметила эту особенность: там, где был папа, — там всегда были и смех, и радость... Любой ситуации он мог придать яркие краски, перевернуть её. Это было действительно великое свойство — взглянуть иначе, не зацикливаться на своём».

Когда в Москве говорили «Дагестан», все вспоминали Гамзатова. Когда говорили «Расул Гамзатов», вокруг поднимались дагестанские горы. Поэт и сам был подобен Дагестану, — сколько по нему ни ходи, сколько ни вчитывайся в Гамзатова — всегда открываешь что-то новое и удивительное.

«Он вообще очень интересный человек, находчивый и отчаянный, — рассказывал Яков Козловский в беседе с Евгением Некрасовым.

— Отчаянный?!

— Я вчера перечитывал свои дневники и нашёл один эпизод... Были мы в Группе советских войск в Германии: Гамзатов — тогда член Президиума Верховного Совета, Ян Френкель и Яков Смоленский, замечательный чтец. Я почти не пью, Ян Френкель имел привычку налить большой фужер, выпить — и всё. Смоленский тоже бражничеством не увлекается. Но в каждой воинской части нам устраивали большое застолье — им самим хотелось погулять, они устали. И вот сопровождавший нас капитан мне говорит: “Боюсь я: вы гуляете, а шифровки-то идут!”

Я пересказал этот разговор Расулу. Говорю, кончать надо это дело, мы же людей подводим. Ночью мы приезжаем в штаб какой-то дивизии, и Гамзатов подходит к дежурному офицеру: “Немедленно соединить меня с Брежневым!” У того глаза на лоб. Листает какой-то журнал с телефонами, а Гамзатов: “Отойдите, я сам наберу”. И набрал, я слышу гудки. Он говорит: “Все спят, только я один работаю!” — и удаляется. Выходим из штаба, я бросаюсь к нему: “Ты с ума сошёл?! Это же телефон правительственной связи!” “Конечно, — говорит Расул. — Кто бы мне поверил, если бы я стал звонить по обычному? А так завтра они будут знать, что я звонил Брежневу, и прекратят посылать свои шифровки”».

Многое в творчестве Расула Гамзатова стало новым для дагестанской литературы. Он обогатил её новыми образами, формами и жанрами. Афористичные надписи и письмена перекликались с изящными сонетами и элегиями, созывая на поэтическое пиршество культурные традиции Востока и Запада.

«Русский язык стал для нас вторым родным языком, — писал Расул Гамзатов. — Русскую литературу мы воспринимаем как собственную литературу. Русская литература помогла нам писать лучше, сильнее, писать точнее, конкретнее, выразительнее излагать мысли и чувства. Мы стали мыслить шире, стали чувствовать глубже. Она нас познакомила с замечательными образцами неизвестных нам жанров. Горская поэзия приобрела новые черты: её музыкальность обогатилась словесной живописью, умением создавать выразительные, реалистические картины».

Гамзатов многое делал в литературе горцев впервые, одной из форм его новаторства стала поэзия в жанре сонета и элегии.

Потребность сказать ещё несказанное, выразить невыраженное, исповедальность очищающей душу поэзии всегда оставались манящим горизонтом, к которому он стремился. Он верил, что для поэзии нет ничего невозможного. А новые формы — это новый духовный опыт, а не количество строк, катренов или терцетов. Каждый замысел, чувства, переживания требовали своей особой формы.