«Переломным моментом в творческой судьбе Расула Гамзатова надо считать поступление в московский Литературный институт, — писал позже Владимир Солоухин. — Здесь он обрёл не только учителей в лице крупнейших московских поэтов, но и друзей, сотоварищей по искусству. Здесь же он нашёл первых переводчиков или, может быть, вернее, переводчики нашли его. Здесь его аварские стихи стали фактом также и русской поэзии».

Елена Николаевская, учившаяся с Гамзатовым на одном курсе, вспоминала: «Моя встреча с Расулом Гамзатовым и его Дагестаном, принёсшая мне на всю жизнь сердечную, душевную радость, началась давным-давно, в незапамятные времена, и с тех пор не прерывается... Тверской бульвар, 25. Литературный институт. Первая послевоенная зима. Холодная, нетоплёная аудитория. Расул читает свои стихи, а потом рассказывает их строчку за строчкой. Читает по-аварски, пленяя нас, слушающих, магическим звучанием, ритмом, инструментовкой неслыханной и мелодией, для нашего уха непривычной. Это было похоже на некую ворожбу, на волшебные заклинания из сказок».

Таланты крепчали, состязались, искали своего читателя. Студенты Литинститута будто не замечали, что происходило вокруг, это их мало занимало. Но им, как и всем писателям, напоминали, что талант — дело не столько личное, сколько государственное, и обязано служить его интересам. Какой быть литературе, что и как писать диктовалось партийными установками, этим занимались на самом верху. А под «линию партии» можно было закамуфлировать всё что угодно — от личной неприязни, зависти, ревности, уязвлённого самолюбия — до невежества или желания спасти собственную карьеру. Интересы трудового народа, на которые ссылались партийные Бенкендорфы, были тут ни при чём. Народ едва оправился после войны и пытался выжить в голоде и разрухе.

Люди хотели не только есть. И к разрухе относились как неизбежному после войны испытанию, которое обязательно будет преодолёно. Наступил мир, завоёванный неимоверными усилиями, гигантскими жертвами. Но мир, в котором хотели жить люди, был понятием куда большим, чем отсутствие войны. Люди хотели покоя, счастья, радости, естественных человеческих чувств, которых были лишены столько лет. А писатели хотели свободы без «прокрустова ложа» партийных установок.

В журналах начали появляться произведения, которые отзывались на эти естественные чаяния, потребности, отражавшие личные драмы, мечты, новое понимание ценности жизни. Мир переставал быть черно-белым, обретал новые краски. Расул Гамзатов и его друзья стали писать более свободно, более лирично, обращались к новым темам.

Однако секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов, надзиравший за культурой, за литераторами ещё со времени Первого съезда советских писателей, был начеку.

Первыми жертвами борьбы с «безыдейностью, антинародностью и чуждой идеологией» стали Анна Ахматова и Михаил Зощенко, а заодно и журналы, в которых они печатались.

В постановлении оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» говорилось: «Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко “Приключения обезьяны” (“Звезда”, № 5—6 за 1946 год) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».

Знавшие Михаила Зощенко в это не верили, он был патриотом и популярным писателем с ярким даром сатирика.

Об Анне Ахматовой постановление сообщало: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, “искусстве для искусства”, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе. Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада».

В обличительном пылу был даже изобретён нелепый, но характерный для стиля «ждановщины» неологизм «наплевизм»: «Советский строй не может терпеть воспитания молодёжи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности».

Обвинения прозвучали, книги были конфискованы, изъяты из библиотек, журнал «Ленинград» был закрыт, а в «Звезде» сменили руководство. Главным редактором стал Александр Еголин, оставаясь при этом заместителем начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б).

Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей, лишив права на публикации и средств к существованию.

Зощенко написал Сталину письмо, в котором пытался объясниться: «Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошёл в ряды Красной армии и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск. Я происходил из дворянской семьи, но никогда у меня не было двух мнений — с кем мне надо идти — с народом или с помещиками. Я всегда шёл с народом. И этого никто от меня не отнимет... В годы Отечественной войны с первых же дней я активно работал в журналах и газетах. И мои антифашистские фельетоны нередко читались по радио. И моё сатирическое антифашистское обозрение “Под липами Берлина” играли на сцене Ленинградского театра “Комедия” в сентябре 1941 года».

Покаянные письма не помогали, помогали почитатели Зощенко и Ахматовой.

Но всего этого литературным начальникам показалось мало, требовалось всенародное осуждение. «Ждановщина» стремительно разрасталась, богатый опыт организации «гласа народа» имелся.

В митингах против Зощенко и Ахматовой участвовали и студенты Литературного института. Расул Гамзатов даже выступил с речью. Позже он признавался, что безоглядно верил Сталину, который, как оказалось, инициировал эту кампанию. Ведь это был вождь, победивший Гитлера, победивший в великой войне, на которой погибли братья Расула.

В беседе с Надеждой Кеворковой Расул Гамзатов вспоминал: «Я сожалею о том, что дал себя обмануть. Торопился судить о многом, к чему не был подготовлен... И я выступил на митинге с осуждением Ахматовой и Зощенко. Меня отец спросил: “Ты их читал?” — Я ответил: “Не читал”. — “А что тебе тогда надо?”».

В другом месте Гамзатов добавлял: «Рядом со мной стояли иные известные писатели, которые тоже разоблачали». Выдающиеся писатели, ставшие позже классиками, тоже оказались по обе стороны идеологических баррикад.

Студентов не спрашивали, хотят ли они участвовать в митингах. Знать творчество неугодных писателей было не обязательно, обязательно было участвовать. Студенты, конечно, имели свои соображения на этот счёт, но приходилось держать их при себе. Многое зависело от склада характера, корней, из которых произрастал талант, личных отношений, творческих устремлений и, как потом выяснялось, от карьерных соображений.

Непонятно, какое отношение имели произведения Ахматовой[37] и Зощенко к осложнившейся тогда международной обстановке, но «ждановщина» всё сыпала в общий котёл. Выходило, что попавшие в показательную опалу писатели были чуть ли не единомышленниками Уинстона Черчилля, который в американском Фултоне говорил о «железном занавесе», опустившемся между мирами демократии и тоталитаризма. После этой речи бывшие союзники СССР в войне против фашизма превратились в противников в холодной войне, которая тогда же и началась. Возможно, на это отторжение вчерашних союзников повлияло наличие у США атомного оружия, ужасающе продемонстрированного в Хиросиме и Нагасаки. Как и то, что СССР активно укреплял свои позиции в странах Восточной Европы.