Ираклий Андроников, писатель, литературовед и неподражаемый рассказчик, вспоминал:

«В Тбилиси съехались представители нашей многоязыкой поэзии, в Театре оперы и балета шло заседание, поэты читали свои переводы, стихи, произносили речи о дружбе. Слово было предоставлено Расулу Гамзатову...

Он вышел на трибуну и, обращаясь к залу, сказал:

— Дорогие товарищи! Разрешите мне приветствовать и поздравить вас от имени тех самых леки — лезгин, которые украли вашего Давида Гурамишвили!

По залу побежал добрый хохот.

— Дело в том, — продолжал Расул, хитро улыбаясь, — что с нами произошла неприятная историческая ошибка: мы думали, что крадём грузинского помещика, а утащили великого поэта. Когда мы осознали эту неловкость, мы очень смутились. Но это произошло только после Великой Октябрьской революции...

Дорогие товарищи! Давид Гурамишвили жестоко отомстил нам! Мы держали его в плену только два года и всё же кормили — солёным курдюком. А он забрал нас в плен навсегда. И угощает стихами... А теперь разрешите поговорить с человеком, который находится здесь и не понимает происходящего...

Он повернулся к портрету:

— Дорогой наш друг, великий Давид Гурамишвили! Ты умер в слезах, когда враги мучили твою бедную Грузию. Ты отдал свою рукопись чужим людям и даже не знаешь, попала ли она на твою родину. Ты ничего не знаешь, бедный человек, что случилось за это время, какая слава пришла к тебе, как дружат теперь наши народы, и леки — теперь добрый — качает грузинских детей...

Он говорил то, что всем нам известно, о чём говорилось и на этом торжественном вечере. Но оттого, что эту речь произносил дагестанский поэт и она была обращена к портрету человека, который действительно не знал всего этого, речь обрела черты высокой поэзии и глубоко взволновала притихший зал.

Видя такое необычайное действие слов своих, Расул Гамзатов снова обратился к аудитории:

— Дорогие товарищи, я очень люблю Давида Гурамишвили. Но ещё больше мне нравятся сидящие в этом зале грузинские женщины и девушки!

Эта речь имела необыкновенный успех. И на другой день Расул Гамзатов стал в Тбилиси человеком таким же любимым и популярным, каким является всюду, где его видели, знают и любят.

Но речь, как я вижу, не прошла для него бесследно. Она отразилась в стихах Гамзатова, посвящённых дочери его друга — поэта Ираклия Абашидзе, отразилась в стихах, обращённых к грузинским девушкам:

На этом празднике поэзии было уже не понять — то ли горцы пленили грузинского поэта, то ли поэзия Гамзатова пленила Грузию.

Ираклий Абашидзе был давним другом Расула Гамзатова и отзывался о нём так:

«Вечно взволнованный, непоседа — именно таким был (и всегда должен быть) Расул Гамзатов. Я не могу сейчас его представить иным, так же как не могу представить иной горную реку Андийское Койсу.

Расул Гамзатов на трибуне блещет острословием...

Расул Гамзатов — неутомимый собеседник в кругу друзей-литераторов...

Расул Гамзатов — громко смеющийся в московских издательствах...

Расул Гамзатов — лихо пляшущий лезгинку...

Расул Гамзатов — возмутитель спокойствия московских гостиниц».

В марте 1956 года в семье поэта случилось долгожданное событие — родилась дочь Зарема. Горцы мечтают о рождении сыновей — наследников, воинов, защитников. Но в жизни порой оказывается, что дочери становятся ближе, остаются рядом, а сыновья — всё дальше и дальше.

Впервые увидев свою дочь, растроганный отец почувствовал, что это и есть чудесный подарок судьбы. Он уже не мог думать о чём-то другом, а улыбающаяся во сне дочурка, сама не зная того, его как-то особенно вдохновляла. Счастливый поэт назвал новую поэму — «Зарема» и написал её от лица дочери:

После поэмы «Зарема» продолжилась и детская тема. В том же году вышла книга Расула Гамзатова «Мой дедушка».

Тем временем страна мучительно выходила из политической комы.

Для укрепления своей власти Хрущёву было необходимо избавиться от всех влиятельных сподвижников Сталина. Сделать это сразу было трудно, но можно было попытаться выбить из-под них политический фундамент.

Недавняя амнистия освободила уголовников и прочих преступников, но почти не коснулась политических заключённых, опасных для прежнего режима. Теперь выпускали и их. Если они и не были антисталинистами, то в лагерях и ссылках вполне могли ими стать. Жертв репрессий не только выпускали, но и реабилитировали, многих — посмертно, а в государственных органах развернулись «чистки».

Но коренной перелом произошёл на XX съезде КПСС, где Никита Хрущёв выступил с докладом «О культе личности и его последствиях».

«Происшедшее на нём меня буквально потрясло, — говорил Расул Гамзатов Далгату Ахмедханову. — Много раз я встречался с Хрущёвым, был очень дружен с его зятем Аджубеем, редактором “Известий”. Хрущёв говорил, что Дагестан он знает, был здесь с 11-й армией. Но меня в то время более всего волновала проблема Шамиля, на что мне Хрущёв сказал: “Передайте дагестанцам, что русский народ Шамиля уважает”. Этим дело и ограничилось, ничего конкретного он не предпринял».

Сталинизм был осуждён, но не повержен, страна была пропитана им ещё многие годы. Однако это «политическое землетрясение» значительно поколебало прежние основы и расчистило место для построения новой жизни. Её хотели все, но никто пока не знал, какой она будет и как её строить.

Для Александра Фадеева, автора ставшей уже легендарной «Молодой гвардии», писателя с высоким положением, наградами и званиями, эти перемены стали роковыми. 13 мая 1956 года он застрелился. В предсмертном письме в ЦК КПСС он исповедально и жёстко сказал то, что никто другой сказать не посмел:

«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли преждевременно; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув сорока-пятидесяти лет...

Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».