Кафе было расположено в тени огромного древнего баньяна, который своими мощными, прихотливо искривленными ветвями, густой листвой создавал естественный шатер, отличную защиту от солнца. Кафе так и называлось — «Под баньяном». Название придумал сам посол, поставив последнюю точку в споре о судьбе этого заведения. Когда возникла идея открыть такое кафе, некоторые из руководства посольства высказались против продажи в нем пива, мол, какой это культурный центр, если здесь будет пивной дух. Посла в тот момент в Дагосе не было, когда же он вернулся и вник в суть спора, то поинтересовался, а есть ли подобные кафе в английском и французском культурных центрах? Ему ответили, что есть. Тогда посол одной фразой завершил долгий спор: «Значит, и нам нужно открыть такое кафе. Бывшие колонизаторы отлично знают местные вкусы, поднаторели за сотни лет. В чем, в чем, а в этом у них здесь можно поучиться».

Кафе вскоре было открыто и быстро оправдало себя во всех отношениях. Содержал его некий Сильвано Гур, молодой асибиец с примесью европейской крови, которая чуть высветила его кожу, распрямила и удлинила волосы. За короткое время Гур добился завоза хорошего пива, создал в кафе европейский стиль и порядок, сделал его не питейным заведением, а скорее маленьким клубом. За кружкой пива здесь вели неторопливую беседу, слушали музыку, записанную на пленку, преимущественно русскую классику, поскольку кафе было при советском центре, — все это Гур учитывал. И вскоре сюда потянулись посетители, и не только асибийцы, даже из других посольств стали заглядывать. Первым здесь объявился Мозе, внимательно, с живым любопытством все осмотрел и дал Сильвано несколько полезных советов. С тех пор заглядывал сюда довольно часто, пиво — слабость французского консула.

Сегодня за стойкой бара был сам Сильвано Гур, в модном кремовом смокинге и при бабочке, с мягкими элегантными движениями, четко выверенной полуулыбкой, негромким умиротворяющим голосом. Можно подумать, что Сильвано — бармен с трансатлантического лайнера. А ведь был просто уборщиком у польского торгпреда. Тот, окончательно уезжая на родину, позвонил Антонову, с которым находился в добрых отношениях: «Жалко парня выдворять на улицу, где он найдет теперь место? Не только чистоплотен и аккуратен в работе, но и стряпать может, коктейли делает ловко — я его обучил, предприимчив. Может, где пристроишь?»

Вот Сильвано и пристроили. И человек расцвел.

Увидев вошедших, он выскочил из-за стойки им навстречу:

— О, мосье Антонов, о, мосье Камов! Как хорошо, что вы пожаловали. Я только что получил самое свежее пиво!

Кафе в этот час было пустым, и Сильвано деликатно выбрал для гостей столик подальше от стойки бара, чтобы гости находились в интимном уединении. Через мгновение перед ними уже стояли две кружки с янтарным содержимым под белой шапочкой пены, а еще через минуту на столе оказались тарелки с остро пахнущим шашлыком. Два-три слова, брошенных в момент подачи заказа, несколько улыбок — быстро, вежливо, деликатно, и никаких попыток навязать себя посетителям, а тем более проявить какое-то панибратство.

— Мне кажется, деликатность у асибийцев в крови, — заметил Камов. — Африканец близок к природе. Он как пантера в саванне — изящен, строен, мягок в движениях, первобытно деликатен — сама природа требует от него таких качеств.

— Это скорее относится к сельским жителям, — возразил Антонов. — Современный город лепит людей по своему образу и подобию. Деликатность здесь не особо в почете.

Антонов не очень-то жаловал местный шашлык за его труднопереносимую для европейского желудка остроту, но тот, что сейчас подал Сильвано, был съедобным. Сильвано учитывает вкусы: для африканцев — поострее, для белых — полегче.

— Здесь иногда подают вполне прилично приготовленные креветки… — заметил Антонов и вдруг хлопнул себя по лбу: — Дурная моя голова! Надо же — забыл!

В машине лежат два письма для Камова! Может, этих писем Камов ждет не дождется. А он забыл! И все потому, что сегодняшний день — хуже не придумаешь. Письма лежали в багажнике, на коробке с лангустами. Антонов взял письма, прихватил и коробку, вернувшись к столику, поставил ее перед Камовым.

— Что это? — удивился Камов.

— Лангусты! Мне из Монго прислали, а я решил презентовать вам. Можно сказать, местная экзотика, которую…

Но Камов его уже не слышал: он увидел письма! Антонову показалось, что сквозь темную продубленную кожу на лице геолога проступила бледность, рука чуть дрожала, когда он обрывал край первого конверта.

Острые зрачки его глаз под стеклами очков во время чтения почти не двигались, лицо вдруг приняло суровое выражение, плечи ссутулились. Казалось, человеку в этом листке пришла весть о беде, он готов к ней и собирает в себе силы, чтобы выстоять. Медленно всунул листки обратно в конверты, положил на стол, прихлопнул ладонью:

— Дела…

Некоторое время сидел неподвижно, следя, как по столу медленно ползет черная букашка. Потом достал из кармана мятую пачку сигарет и закурил.

Антонов молчал, понимая, что разговор сейчас ни к чему. Но Камов вдруг сам решил пояснить:

— Первое — от сестры… — Он провел кончиком языка по сухим губам, по-прежнему разглядывая ползущую по столу букашку. — Спрашивает, купил ли я себе домашние тапки? Старые свои в Москве забыл.

Камов потянулся к кружке, поднял ее, хотел отпить, но, видимо, забыл о своем намерении, снова поставил на стол.

— Другое от приятеля. Общий наш с Тошей знакомый… Просил я его так, сторонкой, между прочим, узнать, как она… здорова ли?

— Ну и как, здорова? — спросил Антонов.

— Да… не очень. Приятель пишет, что Тошка теперь все больше у матери ночует, а Борис, ее муж, по командировкам…

Любит Камов эту самую Тошку! А у Тошки муж…

Антонов смотрел на склоненную голову геолога с тяжелыми морщинами на лбу, в которых, казалось, была зажата душевная боль и неприкаянность этого человека, и вдруг в его душе шевельнулось какое-то странное чувство, похожее на зависть: а мог бы он, Антонов, в возрасте Камова сохранить вот такую же цельность и силу любви? Он вспомнил о письме, адресованном Ольге, которое ему предстоит сегодня вручить… Может быть, в нем тоже любовь?

— Скажите, Алексей Илларионович, что вы все-таки считаете главным в жизни: работу, творчество или любовь к женщине?

Камов присвистнул:

— Стопроцентно школьный вопрос. И ответ будет классически школьным: идеально, когда одно сочетается с другим — труд и любовь.

— Но такое бывает только в романах…

— Верно. Счастливый труд дается человеку куда чаще, чем счастливая любовь. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но думаю, что прожить жизнь, любя кого-то, посвятив этой любви себя целиком, куда важнее всего остального. Жизнь одна, и только любовь может ее возвысить по-настоящему. Ничто другое — ни власть, ни деньги, даже не труд… — он взглянул на насупившегося Антонова. — А как вы думаете?

— Я полагаю, — сказал Антонов, — что не очень-то надежна эта пристань, которая зовется любовью к женщине.

— Ошибаетесь! — возразил Камов, бросив внимательный взгляд на собеседника. — Поверьте, когда-нибудь вы поймете, что ошибаетесь…

Со стороны главного здания культцентра донесся шум. Дверь на первом этаже распахнулась, и из нее стали выходить женщины-асибийки. На фоне белых оштукатуренных стен здания броско запестрели их яркие африканские наряды.

— Курсы русского языка, — пояснил Антонов.

Вслед за женщинами из дома вышел невысокий худой человек с маленькой, рыжеволосой головой на длинной птичьей шее. Асибийки не выходили, а выплывали из дома, как павы, а человек шел усталой походкой, сутулясь, словно на его хилых плечах лежал непосильный груз забот и обязанностей. Девы поплыли по хрустящей песчаной дорожке к выходу, а человек постоял на раскаленной солнцем площадке, будто соображая, куда ему идти дальше, взглянул на часы и решительно направился к воротам.

— Кто это?

— Марк Борисович. Презабавная личность. Прислан из Одессы в здешний университет по программе культурной помощи — преподавать русский язык. Типичный одессит — анекдотчик и весельчак.