Судьбу нового режима в республике Кузовкин воспринял как свою личную судьбу. Ему сразу стало ясно, что Кенум Абеоти и его товарищи заслуживают в своих начинаниях поддержки Советского Союза, советского посольства и лично его, Василия Гавриловича Кузовкина, не только по долгу службы, но и по совести. Он поставил перед собой цель сделать все от него зависящее, чтобы помочь новому режиму.

Выпавшую на его долю удачу Кузовкину пришлось защищать. Наверное, в то время он был одним из самых настырных наших послов по числу отправленных в центр телеграмм, докладных записок, служебных и даже личных писем с бесчисленными просьбами и предложениями. В первое время на его призывы в Москве реагировали довольно вяло. В Асибии с момента провозглашения независимости случилось уже несколько государственных переворотов, и каждый новый режим провозглашал себя спасителем республики, и каждый оказывался антидемократическим. В Москве не торопились с выводами и оценками правительства Абеоти. Торопился в Дагосе лишь Кузовкин. Он находился в гуще событий, которые его захватили, и видел больше других. Вскоре стало очевидным, что новый режим постепенно завоевывает поддержку в массах, особенно беднейшей части населения. Ведь улучшением жизни бедняков прежде всего и занялось новое правительство. И посол в своем давлении на московское начальство уповал именно на это. Раз режим прогрессивный уже с первых шагов, значит, его надо поддерживать. А самая реальная поддержка, разумеется, экономическая.

Экономическая! Опять экономическая! В Москве вздыхали. Лишнего у нас в стране нет, в бурном движении вперед все нужно, все при деле — и сырье, и машины, и кадры. Оказывать помощь нуждающимся — значит, отрывать от себя. И приходится взвешивать, что важнее для наших сегодняшних задач: построить такой нужный нам новый завод у себя в стране для собственных неотложных потребностей или где-то у экватора, чтобы дать возможность освободившейся от колониального гнета молодой республике покрепче встать на ноги перед империалистическим нажимом.

В Москве опасались, что в Асибии может произойти контрреволюционный путч, поскольку новый режим сам по себе слабый, вызвал на поединок силы немалые в самой стране и за ее пределами. Запад легко не уступит в Асибии свое. Есть ли реальная поддержка нового режима со стороны масс, чтобы ему устоять? Серьезные ли люди, не прожектеры ли возглавляют режим? Можно ли им доверять полностью? Ведь доверять приходится людям, а не общественным движениям — таких движений в Асибии практически нет: партий не существует, профсоюзы слабы.

Шли месяцы, прошел год, второй, третий… Режим Абеоти выдерживал все атаки, все чаще сам атаковал, порой даже слишком решительно и поспешно. Становилось очевидным, что внутренние заговоры в стране не имеют серьезных надежд на успех. Для осуществления их требовались силы. А силы эти контрреволюция пока что собрать не смогла.

Отношение Москвы к обстановке в Асибии стало со временем меняться, и послу все чаще доводилось получать из центра на его запросы положительные ответы. Добился заключения нового торгового соглашения, присылки в дар Асибии нескольких десятков тракторов и другой техники для первых в стране государственных ферм по производству риса. Чтобы срочно помочь с продуктами питания, республике, испытывающей острый продовольственный кризис, прислали большой морозильный траулер «Арктика».

Добился посол и согласия Москвы провести в Асибии геологические изыскания, потому что вся надежда на экономический подъем страны связана именно с богатствами ее недр. Первой геологической ласточкой, прилетевшей сюда из Союза, оказался Камов.

Словом, кое-что для Асибии посол уже сделал. Но предстояло сделать еще многое, и Василий Гаврилович считал, что каждый сотрудник посольства обязан полностью сосредоточиться на выполнении служебного долга, если требует дело, работать, не считаясь со временем, с тяжелым местным климатом. «Ничего! Терпите! — сказал он однажды на собрании. — А как было нам, фронтовикам, в окопах? Выдюжили! Считайте, что здесь почти фронтовая обстановка, а вы мобилизованные». И при этих словах все вспомнили пять колодок орденских ленточек на черном парадном мундире посла, в который он облачался на наиболее значительные приемы. «Страну, в которой работаешь, надо знать и уважать! — любил повторять Кузовкин. — А уж такую, как Асибия, — тем более». За преданность Асибии шутники прозвали его Василием Асибовичем. Однажды прозвище долетело до его ушей, и он был польщен.

Принципом отношения с коллективом посол избрал полную беспристрастность. Никаких «особо» приближенных, никаких любимчиков! Похвалой людей не баловал, редко кто заслуживал от него улыбки, и многим он казался человеком замкнутым, недоступным и трудным.

Антонов тоже придерживался такого мнения. Суровость Кузовкина казалась ему неоправданной, и Антонов порой считал, что именно к нему посол относится с особой требовательностью и придирчивостью.

Сейчас, рассказывая о происшедшем на аэродроме в Монго, он заранее знал, что оправдаться не удастся. Да и не стремился к этому. В чем оправдываться? Мало ли что могут написать в здешних газетенках!

Посол, откинувшись в кресле, вдруг взглянул в лицо сидящего перед ним спокойными, внимательными, изучающими глазами, в задумчивости пожевал губами и спросил:

— Андрей Владимирович, вы в молодости стихи не писали? А?

— Нет… — удивился Антонов, обескураженный неожиданным вопросом.

— Странно… — протянул посол. — Вам бы быть поэтом, художником, с вашими-то эмоциями, а вы — в дипломаты! Красивую эмигрантку спасаете на дороге, в чужой стране отправляетесь поглазеть на парад, интервью даете, когда проще было не заметить репортера, в уличные драки вмешиваетесь…

И это вспомнил! Три месяца назад, проезжая по окраине Дагосы, на глухой улочке Антонов увидел, как здоровенный мужик избивает молодую женщину — содрал с нее платье и хлестает прутом по черному нагому заду, кожа потрескалась под ударами, сочится кровь. А вокруг полно ротозеев, которые заинтересованно взирают на варварскую сцену. Антонов не выдержал, выскочил из машины, бросился выручать женщину. Все это завершилось тем, что советский консульский работник был избит мужиком и его дружками, хорошо, что мимо проезжал полицейский патруль, а то бы лихо пришлось заступнику. Потом при расследовании выяснилось, что муж публично наказывал жену за неверность. Таков здесь обычай, и вмешиваться в этом случае опасно, а главное, бессмысленно.

Когда об этой истории узнали в посольстве, долго ходили от одного к другому пересмешки, но посол отнесся к случившемуся серьезно, сделал свой вывод: «Каждый обязан знать обычаи и нравы страны, в которой работает!» И распорядился организовать для сотрудников посольства специальную лекцию о национальной психологии асибийцев.

Об этом случае и напомнил сейчас Кузовкин.

— У меня складывается впечатление, Андрей Владимирович, — продолжал посол, — что вы в самом деле выбрали не ту стезю в жизни. Дипломатия — профессия сложная. Это порой то же самое, что по узкой тропке, извините, в трусах пробираться среди крапивы, неверный шажок в сторону — и обжегся. Дипломат должен так пройти по всем зигзагам этой тропки, чтобы добраться до цели без ущерба. А вас эмоции тянут все в сторону, в крапиву. Вот и обжигаетесь. Ладно бы сами только, а то дело под удар ставите. Как вот мне теперь поступить?..

В голосе посла звучало уже не раздражение, а скорее усталость, отеческая досада на непутевого подчиненного.

Антонов вспомнил, что похожий разговор был у него и с Демушкиным — тот тоже сомневался в пригодности Антонова для дипломатической работы. А может быть, они в самом деле правы? То и дело срывы!

— Разрешите мне, Василий Гаврилович, написать в эту газету протест, — предложил Антонов.

Посол махнул рукой:

— Много чести! Газетенка гнусная. Снова все перевернут.

Он помолчал, побарабанил короткими пальцами по столу:

— Ладно, мы к этой истории еще вернемся. Не думайте, что вы легко отделались. Боюсь, что теперь не решусь выпускать вас за границы Асибии — отколете какой-нибудь новый номерок. Для вас это раз плюнуть.