«Вроде завхоза Малюты, — с неприязнью подумал Антонов о теще. — Порядок для нее — идол!»

У станции метро «Кропоткинская» Антонов разыскал телефон-автомат, набрал номер, который почему-то запомнил еще в Дагосе. Ответил женский голос, и он сразу узнал его, хотя никогда не слышал раньше.

— Здравствуйте, Антонина Ивановна! Это Антонов.

В трубке что-то зашуршало.

— Боже мой! Вы? — Голос дрогнул, притих на мгновение и вдруг упал почти до шепота. — Где вы?

— Здесь, в Москве!

— И можете к нам приехать?

— Могу приехать. Хоть сейчас!

Домой он заглянул всего на полчаса, чтобы переодеться и взять вещи. Алена уже спала.

— Устала! — коротко объяснила теща. — Ей так достается! Школа, музыка! Что тут толковать!

Она говорила с ним о его дочери как со сторонним человеком, которому можно мимоходом пожаловаться на семейные трудности.

В спальне, собирая вещи в дорогу, он обратил внимание на стопку счетов с телефонной станции, лежащую на тумбочке. Двенадцать извещений. Самое первое месячной давности. Каждый разговор по десять-пятнадцать минут. И все с Ленинградом.

Он заглянул в комнату к Алене. Свернувшись калачиком, она крепко спала. Коротка стала Алене кроватка. Все собирались купить новую, решили с Ольгой, что в этом году купят непременно…

На нежной коже Аленкиной щеки проступила щепотка рыжих крапинок. Весна… А мать так хотела, чтобы он в этом году привез к ней внучку погостить на Студянку…

На полке над кроватью белели ракушки, которые Алена собирает. Под каждой на этикетке аккуратная подпись: как называется, откуда привезена. «Пожалуй, теперь долго не будет пополняться коллекция», — грустно усмехнулся Антонов.

Пора было ехать на вокзал.

Переодевшись и взяв чемодан, он сказал насторожившейся теще:

— Всего доброго, Кира Игнатьевна! У меня отпуск, и я еду к маме. Скажите Ольге, если захочет, пускай напишет туда.

Теща поспешно обратила к нему морщинистое личико, скороговоркой заверила:

— Обязательно напишет! Обязательно!

И в этой ее уверенности, в тоне, каким эти слова были сказаны, Антонов почувствовал: теща уже знала, ч т о  именно напишет ему Ольга.

Утром была опушенная молодой листвой Кинешма и вольный волжский ветер на переправе, переполненный рейсовый автобус, в котором где-то под сиденьями клохтали куры. Автобус с африканской неторопливостью ковылял по ухабам старинной дороги на Галич, потом был знакомый верстовой столб с цифрой 24 на поржавевшем указателе, возле которого его высадили. Он вошел в лес, где над головой нависают бронзовые лапы старых, уже не пахучих сосен, а под ногами в глубокой тракторной колее блестят хранящие еще зимний холод бурые лужи.

А вот и Студянка! Как всегда, он присел на несколько минут на берегу на знакомый дубовый пень, который неизбывно торчит здесь, наверное, лет сто и не сгнивает. Мать говорила, еще отец на нем сиживал.

Возле упавшей в воду коряги чистая зеленоватая гладь воды морщилась бурунчиком, как случайным грубым надрезом. Река несла белые шарики цветочного пуха.

Неужели и вправду в конечном счете добирается Студянка до самого океана? Великая, оказывается, путешественница его Студянка!

Мать он увидел недалеко от дома на дороге. Она несла ведро с водой. Антонов тихонечко догнал ее и, незаметно протянув руку, взялся за дужку ведра. Мать спокойно к нему обернулась, даже бровью не повела, буднично спросила, будто он отлучался ненадолго:

— Ты?

Взглянула на сына снизу вверх и вдруг залюбовалась, засветилась глазами: статный, молодой, с нездешним загаром на лице.

— Приехал?

— Приехал, мама! На весь отпуск к тебе, на два месяца.

Она удовлетворенно кивнула. Их общение никогда не было многословным.

— Один?

— Один.

В складках ее аскетического лица проступила печаль.

Они шли рядом по мягкой, влажной от недавнего дождя деревенской дороге — он, высокий, крепкий, ощущающий в себе силы, она ему по плечо, худая, по-учительски строгая, с прямо расчесанными на пробор, забранными на затылке в пучок белыми волосами.

— Самое главное, сынок, что жив и здоров. А остальное приложится…

Он устал с дороги и лег в этот день рано, оглушенный деревенской тишиной, от которой уже давно отвык, — ни грохота кондиционера, ни воя самолетных турбин, ни перестука вагонных колес. Тишина! Родная прадедовская тишина! И еще знакомый с детства запах сосновых досок пола и древесного угля, приготовленного в коробе для самовара.

Несмотря на усталость, никак не мог заснуть. Намучившись от бессонницы, тихонечко, стараясь не скрипеть половицами, не стукнуть дверью, вышел из избы. Сел на крыльце. В нежной молодой листве березы, склонившейся над крыльцом, как капли росы дрожали звезды. Где-то на окраине деревни лениво и беззлобно лаяла собака. От недалекой Студянки, высвеченные голубым светом, таинственно проплывали, как призраки, пласты легкого, будто дым, тумана. Пахло мокрой землей и цветущими травами.

Господи, как же здесь хорошо! Но почему же ему сейчас особенно тошно? Он достал пачку скверных сигарет, которые купил сегодня в Кинешме на вокзале, и закурил. Вдруг услышал шорох за спиной, рядом с ним доску придавила босая шишкастая ступня, юбка коснулась его щеки. Как в детстве, мать положила на его голову легкую теплую руку.

— Стал снова курить?

— Да так, мама, немного, что-то захотелось…

Не отнимая руки от его головы, она молча постояла рядом, казалось, тоже вслушивалась в тишину.

— Любишь ее?

Она всегда понимала его и без слов, будто читала мысли. Он ждал этого вопроса, он очень хотел его.

— Люблю, мама…

С утра он уходил из дома и бесцельно бродил по окрестным лесам и полям. Возвращался иногда только к обеду, потому что лесные тропы уводили его за километры от Субботина, в далекие таинственные кущи, где тропки вдруг ныряли под кусты и исчезали совсем.

Однажды набрел на лесной пионерский лагерь, лет десять назад его построила здесь, в сосновом бору, какая-то большая ивановская фабрика. Дети еще не приезжали, но в лагере на главной аллее уже вовсю действовал уличный громкоговоритель, развлекая пустой бор музыкой и сообщая ему новости со всего мира.

Антонов торопливо зашагал по тропке подальше в лес, к тишине. Вдруг музыка оборвалась, ее сменил деловой голос диктора. Передавали последние известия. Антонов был уже возле шоссе, по которому с тяжелым урчанием полз грузовик, заглушивший на время голос репродуктора. Когда шум машины наконец затих, он явственно услышал:

«…и произошел военный переворот. Весь день в столице продолжалась перестрелка. Имеются убитые и раненые. Президент арестован. Верные правительству части с боями отступают в глубь страны. По сообщению западных агентств…»

И снова на шоссе заурчала машина.

Антонов замер, напрягая слух. Где переворот? В начале сообщения вроде бы явственно звучало долгое и… и…! Неужели Асибия?

Он вдруг почувствовал, как в этом прохладном северном лесу у него взмокла шея, будто снова окунулся в тяжкий африканский зной. Не может такого быть! Не должно! Дико, нелепо!

Домой он почти бежал.

Едва переведя дыхание, ворвался в дом, включил репродуктор. Было как раз пять вечера, передавали последние известия — о чем только в них не говорили, но ни слова о перевороте, который произошел где-то. Не сообщили о нем и в шесть, и в семь, и в десять вечера. Его тревога передалась матери, хотя она не спросила ни о чем.

В перерывах между выпуском новостей Антонов на дворе колол дрова, которые давно собирался заготовить матери на зиму, да все откладывал. Он размахивал колуном в неистовстве и отчаянье, словно расправлялся с кем-то. Поленья с легким металлическим звоном разлетались в стороны. Хрясь! Хрясь! Все на свете «дрын дрова»! На крыльце стояла мать, смотрела на сына и молчала.

В одиннадцать о перевороте наконец сообщили. Он произошел не в Асибии и даже не в Африке.