Тем временем у шатра главнокомандующего османским войском, под раскидистым абрикосовым деревом, уже отягощенным плодами, перед Абдулла пашой стоял на коленях, без шапки, в изорванной и насквозь мокрой одежде котайский паша.

— Самодовольный хвастун, развеял по ветру войска владыки наших судеб, а теперь каешься! — гремел сераскяр. — Гордая и глупая баба! Что же ты не взял город?

— Я бы взял, но урусы зашли в тыл к армянам, урусы! — закричал опутанный цепями паша.

— Урусы!.. Ха-ха-ха!.. — засмеялся сераскяр. — Где ты видел урусов? Свинья, трус, дерьмо! Из-за своей самонадеянности ты истребил лучшее войско султана. Изменник!

Абдулла паша вымещал долголетнюю досаду. Каково это? Наконец-то можно вволю понатешиться издевкой над человеком, перед которым трепетал как осиновый лист на ветру! Теперь-то уж никто не покарает его за глумление над выскочкой, погубившим двадцатипятитысячную армию и к тому же удравшим с поля боя без оружия и даже без шапки.

— Повесить его! — бросил Абдулла.

К высокой ветви абрикосового дерева привязали навощенную веревку, накинули петлю на шею коленопреклоненного паши. Повиснув на дереве, он бессильно дернулся раз-другой, захрипел и скоро поник недвижимый.

— Приостановить штурм до прибытия войск, расположенных на берегу Куры! — приказал Абдулла паша и зашагал к своему шатру.

Все низко поклонились ему.

А в это время в ограде церкви святого Саркиса ереванцы предавали земле прах Ованеса Хундибекяна, Логоса Кичибекяна, Давида Мирзеджаняна и еще многих.

Обряд погребения совершал монах Григор.

Люди вокруг безмолвствовали. Курился ладан в кадилах священников. Печально перезванивались церковные колокола.

Оплакивали молча, без слез.

Горный перевал Сисакана пламенел красным цветением маков. Казалось, прошедший накануне дождь окропил зеленый ковер, покрывающий горы, алой кровью.

День стоял теплый, воздух прозрачный и чистый. От снежных шапок с высот стекали бесчисленные ручейки. Дробясь о скалы, они затем сливались в белые ленты и, вытянувшись в небольших ущельях, катились к прячущейся в пропасти реке Шахапун.

Все вокруг полнилось звоном невидимых роев диких пчел.

На самом верху перевала, где еще высился воздвигнутый некогда царем Арташесом путеводный столб, стоял Давид-Бек. Там же были Мхитар спарапет, Тэр-Аветис, мелики Бархудар, Шафраз и Еган. Внизу, в ущелье, воины и жители окрестных сел уже заканчивали возведение укреплений. Бек смотрел в подзорную трубу в сторону вершин Масиса, сияющих разительной белизной на фоне синего горизонта.

— До чего же величественны! — воскликнул он, передавая трубу телохранителю. — Большой Масис — будто белое облако, неподвижное и без единого пятнышка.

— Он и пленный величествен! — добавил спарапет.

Давид-Бек еще раз посмотрел на запад. Невооруженному глазу Масис был едва виден.

— Какие вести оттуда? — спросил Бек у спарапета.

— Осажденный Ереван все еще держится и даже сопротивляется, — ответил Мхитар. — Села, что лепятся вокруг него на равнине, вконец разорены турками. Сегодня прибыл гонец из Арцаха. Князь Ованес-Аван сообщает, что паши Сари Мустафа и Реджеб внезапно сняли свои войска из-под Гандзака и ушли…

— Куда?

— В Ереван, на помощь Абдулле.

Давид-Бек помолчал минуту, тяжело вздохнул и сказал:

— Ереванцы оказались неблагоразумными и недальновидными. Не вняли нашему совету, и вот чем все это кончилось…

— Персияне вероломно обманули их, — добавил Тэр-Аветис, — а теперь к тому же ищут контактов с осадившими Ереван турками.

— А что католикос?

— Католикос Аствацатур возвратился из Тавриза в Эчмиадзин.

— Чтобы сдаться туркам? — воскликнул Бек.

— Султан отдал приказ не трогать Эчмиадзин и католикоса.

— Хорош пастырь! Спас свою голову, а что будет с несчастной паствой, это его не волнует! — с горечью сказал Бек.

От подножия холма, раздвигая на пути траву, подымался инок Мовсес. Его борода была растрепана, раненая рука еще не зажила. Шагал он тяжело, устало. Давид-Бек едва узнал Мовсеса.

— Кончилось? — тревожно спросил Бек, не ожидая приветствия инока. Не терпелось поскорее узнать о дальнейшей судьбе Еревана.

— Нет еще, тэр Давид-Бек, — переводя дух, ответил Мовсес. — Ереванцы сопротивляются. Сражаются с небывалым упорством. Сотни и тысячи турок полегли под стенами Еревана.

Бек присел на камень. Сделал рукою знак, чтобы сел и Мовсес, с грустью посмотрел на него: инок казался постаревшим лет на двадцать. Беку хотелось по-отечески притянуть его к себе и крепко обнять, но он сдержался и попросил поподробнее рассказать обо всем, что творится в Ереване.

— Сила османов очень велика, владыки военачальники! — вздохнул Мовсес. — Не исчерпать ее отдельными выпадами. Ереванцы прислали меня к вам, чтобы вы помогли найти какой-нибудь выход. Жалко их, погибнут все до единого… Мирали и католикос обманули…

— А, давно пора бы взяться за ум, не дать себя обмануть! — зло бросил мелик Бархудар.

— Бог наделил их храбростью, но этой ценой отнял разум! — добавил мелик Еган.

Речи эти не понравились Беку.

— Люди гибнут во имя своей чести, своего народа и города! — строго заметил он. — Они достойны глубокого уважения. Склоните головы перед ереванцами, так будет уважительнее!

Бек встал, отряхнул полы запачканной землею одежды, сорвал в траве листик щавеля, поднес его к губам и скривился. Концом сапога копнул мягкий чернозем. «Турки ушли из Гандзака, — размышлял про себя Бек, — и идут на Ереван — северные ворота в Персию. Но на пути в Персию перед ними встанет Сюник. После Еревана турки наверняка соединятся с нахичеванским войском и пойдут на нас».

Бек широко зашагал. Какой свежестью веет от травы, как красивы маки!.. Так и хочется лизнуть их алые лепестки, растянуться вот тут, на холме, насладиться всей этой радостью жизни, утренним солнцем… Не знать ни горя, ни забот…

— Тэр Бархудар! — обратился Бек к мелику Хндзореска. — Пройдем-ка в твой шатер. Может, не один я голоден, а? Что скажешь?

Бархудар просиял от удовольствия и поклонился. «Что-то у Бека на уме? — подумал мелик, приглашая всех в свой шатер. — Неспроста он впервые оказывает мне такую честь!»

Расселись на разостланных перед шатром коврах. С высот просматривалась вся восточная часть Араратской долины. А чуть дальше — левее Малого Масиса — текла река Тгмут, утопало в тумане Аварайрское поле…

Опершись спиной о большой камень, Давид-Бек смотрел вдаль… Казалось, острый взгляд его видел сквозь тьму веков героев Аварайра[61].

Всего несколько месяцев назад тот самый инок Мовсес, который вот сейчас сидит перед ним, читал в монастырской келье: «…Из рода Мамиконянов — пал храбрый Вардан, из рода Хорхоруни — мужественный Хорен… И доблестный Артак, и дивный Тачат… И жены нежные Армянской страны…»[62]

— Где вы, о храбрецы?! — забывшись, громко возгласил Бек.

— Кто? — удивленно спросил сидевший против него Мовсес.

Бек не сразу пришел в себя. Посмотрел на инока и подумал: не Егише ли это? И что он напишет о нынешних днях в назидание грядущим поколениям, что скажет о людях Еревана, Варанды, Лори, обо всем армянском народе, который снова встал на борьбу за свою независимость, за родину, как тогда, на поле Аварайра… Бек протянул руку к медному подносу, взял кусок вареной баранины и подал Мовсесу:

— Ешь, брат мой! Так будет не вечно. Гонениям на наш народ придет конец. Обязательно придет…

Мовсес ничего не сказал. Мысли инока были далеко, там, где навсегда осталась его Арусяк…

Заговорили мелики. Все были озабочены судьбой Еревана — матери городов армянских.

Покончив с едой, Бек обтер руки травой, на которой еще не высохла роса, и обратился к Мхитару: