Сыновья поклонились отцу и, пожелав доброй ночи, удалились. Бархудар лег. Стольник задул свечи и уселся возле постели. Всю ночь он должен просидеть у ног своего господина.

Наступило утро. Морозило. Туман уже рассеялся. Лишь курились нагромождения горных вершин.

Просыпался зажатый в скалах Хндзореск. В одном месте скрипнула дверь. В другом замычала только что отелившаяся корова. Какой-то селянин вышел из вырытого в скале жилища, почесал себе живот и начал забираться по веревке наверх, на сеновал. Закудахтали куры. Собаки, лежавшие на кучах золы, вставали, потягивались и начинали неистово лаять. Словно проверяли, какую же из них унес в эту ночь волк. На кривых, сдавленных скалами улочках показались воины. Они с трудом взбирались по скользким обрывистым тропкам, придерживались за камни, чтобы не свалиться в пропасть.

— Эй вы, слышите! — кричали воины. — Собирайтесь в крепости стар и млад! Приказ мелика! Слышите, люди?

Воины ударяли длинными копьями в двери жалких жилищ, со злобой отбивались от собак, не щадя разбивали им головы.

Из хлевов и домов выгоняли на холодную улицу сонных мужчин и женщин. Ужас овладел людьми. Мороз забирался под лохмотья, жег ноги…

Вскоре на крепостной площади негде было втиснуть иголку. Пришли священники всех семи кварталов, староста. Все толпились на снегу и молчали. Жались друг к другу от холода.

— Опять война? — шепотом испуганно спрашивали люди.

— В ущелье Дизака явился Христос. Читает проповедь, — ехидно сказал одноглазый гусан Етум.

— Ну нет, — возразил кто-то.

— Внемли, коль говорю! — рассердился гусан. — На берегу Агавни ходит двуголовый человек. Мой зять видел своими глазами. Говорит, две головы у него. Одна большая, другая — маленькая. Маленькая смеется, большая плачет. И еще говорит, что пришел конец света…

— Ясно, конец, зима какая, — подтвердили сбоку.

— Сколько рук у двуголового?

— Три.

— Плохо. Четыре — к добру, три — ко злу. Мой дед рассказывал, что во времена шаха Аббаса тоже где-то возле Джуги появился человек о двух головах и трех руках.

— О святой Цицернаванк[18], спаси нас от порчи и гибели!

— Малы наши жертвоприношения, забыли мы праведное имя божье, — прошамкал дряхлый священник с раздвоенной бородой.

Люди застыли в ужасе.

— Говорят, будто человека зарезать надо…

— Двуголового?

— Господи боже мой, конец света.

Пришли Мигран и Паки с телохранителями.

Оба были пьяны. Мигран тут же накричал на блюстителя крепости. Тот устремился к темнице. Люди отхлынули в стороны, оставив посередине свободный проход. Явился одетый в красное палач.

— Вах!.. Вах! — пронеслось над толпой, и люди еще дальше отшатнулись и затаили дыхание.

— Утром, когда я шел из Дзагедзора, видел на дороге раздавленных детей и женщину, — рассказывал одноглазый гусан. — Говорят, двуголовый ходит по ночам и давит встречных семипудовым железным молотом.

— Господи, яви нам свое милосердие! — взмолился сгорбленный крестьянин.

Привели полуголого рамика Агаси, истерзанного и окровавленного. Он дрожал и беспрестанно крестился. Толпа напряглась. Неужто двуголовый? Где же вторая голова?

— Этот человек — отступник! — крикнул Мигран. — Он осмелился бежать из пределов нашего меликства. Шел менять веру, надругаться над крестом Спасителя, хотел присоединиться к безбожным язычникам Пхндзакара. Он изменил вере, дети Христовы, вере!..

— Проклятие! — закричали священники.

На балконе появился Бархудар в дорогой шубе и островерхой папахе. Все сняли шапки и низко поклонились мелику.

— Всяк, кто посмеет стать беглецом и изменит своему господину и богу, будет предан смерти! — снова выкрикнул сотник Мигран.

Мелик повернулся и направился во внутренние покои. Навстречу ему вышли жена и хромой брат. Оба бледные, взволнованные.

— Во имя Христа, не делай этого — пожалей божье создание! — с плачем взмолилась жена Бархудара, протягивая к нему руки. — Не проливай крови — скоро дни святого крещения, сжалься…

— Мятежница, ты вкупе со своим деверем! В монастырь захотела? — взбеленился Бархудар и со злости рванул жену за ворот ее шелковой кофты. — Глядите-ка, кто наставляет меня! Вон!.. — заорал он на жену и брата.

Бархудар поспешно спустился во двор, прошел мимо церкви, перепрыгнул через ручеек, тянувшийся от родника, и, волоча по снегу полы шубы, встал над головой склонившегося перед палачом Агаси.

— Ты бежал, да? — Он плюнул в лицо несчастному. — Бежал от своего господина, от своего кормильца и защитника?.. Покарать его! — Мелик обернулся к палачу: — Где вертел?

Палач принес раскаленный вертел.

— Заклейми ему лоб. Вырви ноздри, отрежь уши, да поскорей!

Толпа застыла — словно это была бездыханная, мертвая масса.

Гоар и ее мать стояли у окна и тайком смотрели во двор.

Запахло горелым мясом, Гоар закрыла окно.

— Боже праведный, что творится!.. — с болью вскрикнула она и, уведя мать, уложила ее в постель.

…После казни рамика Агаси воины вмиг оттеснили согнанных на площадь людей.

— Видели двуголового, видели? — почти скатываясь по откосу, спрашивал гусан Етум. — Три руки было у него, три!.. Я сам видел… Да! Да! Я видел двуголового. Он стоял возле палача и был в шубе. Почему палач не снес ему головы? Или не видели, а-а?

Шедшие с ним люди шарахнулись в стороны. Селение замерло, съежилось, словно всех его жителей обдали из тысячеведерных посудин студеной водой.

Ужасный день.

В крепости давно погасли огни, замерли голоса.

Лишь в комнате Бандур-Закарии, что у главных ворот, рядом с большой башней, горел свет.

В одиночестве сидел тут Мхитар спарапет, подкладывал в камин поленья и глядел покрасневшими от бессонницы глазами на дрожащее пламя.

Даже легкий шорох ветра в проходах башни заставлял его вздрагивать: подняв голову, он нетерпеливо смотрел на дверь… Но шло время, сгорали подброшенные в огонь дрова, а того, кого он ожидал, все не было. Мхитар уже потерял всякую надежду, когда в комнату наконец вошел заснеженный человек. Невысокий, с длинной черной бородой, в круглой шапке и коротком кафтане, он был похож на кочующего торговца.

— С добром или?.. — нетерпеливо кинулся к нему спарапет.

— С добром, мой господин, с добром. Все было так, как ты велел, — ответил Горги Младший, срывая фальшивую бороду и скинув с себя верхнюю одежду. — Правда, чуть было не узнали, — начал рассказывать он. — Я продавал иголки и жвачку. И вот какой-то воин мелика уставился на меня, все приглядывался, проклятый. Пришлось притвориться заикой. До того я заикался, что женщины даже пожалели меня…

— Видел Гоар? — прервал его Мхитар.

— Своими собственными глазами, в ее комнате. Служанка провела. Увидела она меня, кинулась и спрашивает: «Как мой Мхитар?» Я отвечаю: «Низко кланяется». Заплакала она. Потом усадила и начала расспрашивать. Часто ли ты ее вспоминаешь, о чем говоришь, где спишь, какие виды имеешь и еще разное другое. Я все отвечал, а она все спрашивала. Уморила просто… Говорила, что прибыли новые сваты, руки ее просили. Отказала она. Из грузинских краев тоже приезжали, и тоже ни с чем отослала.

— Отец не принуждает?

— С отцом она не считается. И к тому же Бархудар, этот человек с каменным сердцем, души не чает в дочери. Удивительно…

Спарапет впал в мучительные раздумья. Горги Младший заметил в глазах Мхитара слезу. Он знал, что при имени Гоар этот отважный и даже жестокий человек теряется, становится нежным и чувствительным, как юноша. Чтобы отвлечь спарапета, Горги заговорил снова:

— Когда Бархудар ехал от нас домой, по дороге затоптал лошадьми несчастную женщину и ее четверых малюток. Мужа убитой увез в Хндзореск и сжег на глазах у народа.

— В чем провинились они? — гневно спросил Мхитар.

— Обездоленный рамик бежал с семьей из села Тег, которое принадлежит Бархудару. Хотел уйти к мелику Туринджу.