Все последнее время Гоар безмолвно несла свое горе. Никто не знал о ее страданиях. Она заставляла себя радоваться и внешне производила впечатление счастливой женщины.

Именно такой она пыталась казаться и сейчас, в присутствии высоких гостей.

Страдания мелика Бархудара имели иную основу. Оскорбленное самолюбие все еще не давало ему покоя…

Торжественный стол был накрыт в большой пещере. От выпитого вина глаза Бархудара уже начали туманиться. «Опять обесчестил меня рамиков последыш, — бесновался он. — Объехал мой дом, привез гостей сюда, за стол лжемелика, у которого и хлеб-то пахнет рамицким навозом. Опозорил, убил…»

Мелик Еган тряхнул его за плечо:

— Пей, тэр Бархудар, давай-ка хватим за долголетие русского государя императора…

Бархудар поднял чару и, обращаясь к послу, крикнул:

— Да будет у нас единая воля, русские! Не станет тогда покоя ни у шаха, ни у султана. За единую волю!..

Сказал и выпил. И зашевелился снова в мозгу беспокойный червь. Бросил мелик на Мхитара взгляд, полный злобы. «И почему я не прикончу это чудовище? Можно бы индийский яд употребить… Или пристрелить тайком?.. И тогда честь быть спарапетом перейдет к нашему роду, я добьюсь этого!»

Он посмотрел на сидящего напротив старшего сына. Туполицый, с мелкими узкими глазками и плоским лбом, Мигран не понравился ему. Даже противно стало. «В материных братьев удался, щенок! Разве из такого получится спарапет!..»

Царский посол сидел гордо, торжественно, как и подобало представителю великой державы. Князь Ованес-Аван что-то воодушевленно рассказывал ему.

Мхитар подлил послу вина.

— Этак можно и опиться, — попытался было отказаться гость.

— Благороднейшее вино, господин посол! Пей на здоровье! — Мхитар отрезал кинжалом от зажаренного барана, что лежал на медном подносе, переднюю ногу и протянул послу: — Пей, ешь! Так мы будем угощать всех царских людей…

— А если их будет много? — спросил посол.

— Пусть едут к нам хоть десять тысяч. Прокормим, оденем, и ни один из них в обиде не останется. Пусть только едут!

— А если эти гости задумают остаться в вашей стране надолго?

— Дай-то бог! Мы не из тех, кто бежит от гостей. Сердца и амбары наши открыты для всех желанных гостей. Будь покоен.

«Выходит, армяне могут содержать десятитысячное русское войско, и долгое время? — удивился про себя посол. — Так и скажем царю».

Петр как раз и поручил ему разведать, найдется ли в Армении продовольствие для войска и фураж для лошадей.

Во время застолья Бархудар, улучив минуту, встретился с Гоар наедине и с усмешкой спросил:

— Как живешь, дочь?

— Твоими заботливыми молитвами, — ответила рассеянно Гоар.

— Это и видно. Пхндзакар превратился в неприступную крепость. Ясно, не велением твоего супруга и свекра. Я понимаю, что это сделала ты.

— Ты прав, отец мой. Я укрепила наше владение.

— Против кого? — скрипнул зубами отец.

— Против любого, кто с враждою явится к нам.

— Явлюсь я! — процедил Бархудар. — И не просто вы это переварите, ой нет!..

— Приходи, — предложила дочь. — Примем как подобает.

— На коленях, не так ли?..

— На ногах, со свинцом, со смертью и проклятьями!..

— У-у-у! — застонал Бархудар. — Надеешься на Мхитара? Так знай: и он не переварит!.. Увидишь!..

Повернувшись, мелик Бархудар оставил дочь и быстро вошел в помещение, где продолжалось пиршество. Гоар, словно окаменев, долго стояла на месте. Она знала отцовскую жестокость. Но не ожидала такой открытой враждебности.

— Поживем, увидим! — произнесла она и только теперь заметила, что отец ушел.

Ночью Гоар тайно призвала к себе Горги Младшего.

— Часто мой отец бывает вместе со спарапетом? — спросила она.

— Часто, госпожа, — с поклоном ответил Горги.

— Как тень, будь всегда подле своего господина, — прошептала таинственно Гоар. — Особенно остерегайся моего отца и его людей. Слышишь? И чтобы никто ничего не знал… Ты, только ты знай, будь осторожен…

И вспыхнула от волнения.

Утром гости уехали.

Когда полк спарапета выступил на Алидзор, Гоар из укрытия следила за удаляющимся Мхитаром. И слезы катились по ее лицу…

На городском базаре в Мегри с рассветом поднялась пыль. Вместе с клубами пыли из открытых ворот выскочила на улицу тощая собачонка, остановилась, задрала лапу у покосившейся стены, справила нужду и побежала к берегу реки. Туда, где мясники забивали скот. Бежала, вытянув морду, гонимая запахом мяса и свежей крови. Неслась с такой стремительностью, словно какой-то невидимый вихрь уносил ее за собой. На повороте улицы собака наткнулась на одинокого прохожего, взвизгнула, ощерилась и снова кинулась бежать в сторону реки.

Бродячий музыкант посмотрел собаке вслед, усмехнулся, аппетитно зевнул и, почесывая полуобнаженную грудь, вошел на рыночную площадь.

У ворот сидел какой-то нищий и сокрушенно качал головой:

— Не укусила!.. Ай-ай-ай… Была бы у нее прежняя сила, обязательно бы цапнула.

Музыкант, удивленный, остановился возле нищего.

— Ты хотел, чтобы собака укусила меня? Кто ты, божий человек?

— Иди своей дорогой, — с ног до головы оглядывая с презрением музыканта, выпалил нищий.

— Я не по злобе спрашиваю, брат, — не отставал музыкант.

— А я привык сносить и злобу, и тебе советую так поступать. Не заслоняй только солнца. Уйди.

— Но твое обращение чудное, — упорствовал музыкант. — Одна у нас с тобой судьба. Отчего назваться не хочешь?

— Я? — нахмурился нищий. — Если это насытит тебя, тогда знай: львом я был, а сейчас сродни собаке, той, которая даже не в силах схватить тебя за полу. А когда-то и она была в соку, имела хозяина и конуру. Ты понимаешь, человек? Было время, когда эта собака гордо проходила по двору моего замка и своим зычным голосом возвещала всем, что мы существуем — она и я, что мы сильны. Теперь она такая же бездомная, как и я. Ха-ха! Лишена хлеба и сил. Паршивая и несчастная, подобная мне!.. И такая же обездоленная. И подохнем мы вместе с ней в этой пыли. Хотя, по правде, она счастливее, ибо не испытала ярма рабства, она оставалась у своей разрушенной конуры, пока я снова не нашел ее.

— Так кто же ты такой? — еще больше заинтересовался музыкант.

— Я? — тряхнул ручищами несчастный. — Я тот, которого некогда ты и во сне не смог бы увидеть. Я тот, пред которым преклонялись исфаганский шах, стамбульский султан, венецианский дож. Я тот, свидания с которым жаждали королевы и принцессы. Некогда я был богом, и люди поклонялись мне…

«Безумный нищий», — подумал музыкант и, вытащив из кармана несколько медяков, бросил их ему.

Тот рассвирепел.

— Убери, несчастный! — сверкая глазами, прогремел нищий. — Возьми свои гроши, или я, или я… Я не прошу подаяния! Я, я!.. Я господин. Я, я!.. — И он заплакал.

Музыкант еще больше помрачнел. Он подумал, что сидевший перед ним человек не просто нищий, скорее всего — это жертва какой-нибудь таинственной истории. И он торопливо отошел от него…

Хотя солнце уже коснулось верхушек тополей и озолотило вьющиеся по их стволам красные ветви виноградных лоз, рынок еще пустовал. Двери иных лавочек были забиты гвоздями, у других они оставались распахнутыми настежь, но не было в этих лавках ни товаров, ни торговцев. Повсюду царили зловоние и запустение… Под ногами валялись дохлые собаки и кошки.

Проходя мимо одной из лавок, музыкант заметил в ней двух полуголых и босых нищих: один совсем старый, другой — юноша. Похоже, отец с сыном. Оба спали, а на земле подле них валялась истрепанная шапка. Музыкант осторожно, чтобы не разбудить спящих, бросил им в шапку несколько медяков и тяжко вздохнул от щемящей боли за этих несчастных людей.

На базаре стали появляться люди. Первым показался зеленщик. Осел его был нагружен двумя корзинами с пучками свежего лука и всякой другой зелени. Разгрузив осла, зеленщик стал поджидать покупателей. Явилась еще какая-то женщина. Она разостлала в пыли старое рубище, разложила на нем шарики сушеного творога, толченый орех, перец, а также семена овощей и уселась рядом. Подошел слепой на один глаз старик с двумя бурдюками. Осторожно опустив их на землю, он тут же хрипло закричал: