Только на четвертый день боль немного утихла, и Нагаш Акоп впервые пришел в себя. Но ненадолго. Вечером он опять впал в забытье.

Все последующие дни он приходил в сознание на какой-нибудь час. От истязаний несчастный ослабел и трупом виснул на цепях. Тупые удары холодных капель молотом отдавались в мозгу…

Минуло семь дней, и явился главный палач. С Нагаш Акопа сняли цепи, дали ему поесть. Но он так ослаб, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лежал на каменных плитах как мешок с костями и только пристально смотрел на своих мучителей. Гномоподобный старик обмазал его раны белой глиной и сам стал кормить.

— Ну как дела, не раскаялся ли великий живописец и не намерен ли отказаться от заблуждений? — спросил главный палач.

Нагаш Акоп при всем желании не смог бы ему ответить. Язык распух, голову словно дробили огромными молотами. Безотчетно заглотал все, что впихнул в него старик.

Скоро мучители удалились, бросив пленника на каменных плитах. К вечеру наведался Зулум Зекир. Но цепями больше не приковывали. А через два дня перевели в более или менее сносную каморку, где стали лечить раны и кормить человеческой пищей. Пытать пока не пытали.

Так прошло несколько недель.

Выздоравливающего художника навещал только гномоподобный старик. Он продолжал заботливо лечить ему раны, трижды на день кормил, как-то даже принес вина. Однако ничего хорошего от этой «заботливости» Нагаш Акоп не ждал. Однажды, когда он был уже в состоянии передвигаться по комнате, явился Зулум Зекир и знаком велел следовать за ним. Нагаш Акоп был уверен, что теперь-то уж его ведут на казнь, и даже обрадовался: наконец наступит избавление от мук. Только бы не потерять присутствие духа и смертью своей не принести бесчестие тем, кто надеялся, будто он способен ради спасения плоти изменить своей родине.

Очнулся Нагаш Акоп от этих мыслей в какой-то большой комнате с решетками на окнах. Главный палач, мирно восседая на покрытой персидским ковром тахте, точил топор. Дневной свет, проникавший сквозь решетки, весело поблескивал на стальном лезвии. На стенах висели ножи, мечи, все больше ржавые.

Задыхавшийся от ожирения палач взглянул на Акопа и сказал:

— А-а, брат Нагаш? Ну, садись. Ныне ты мой почетный гость. Извини, что пришлось заковать тебя в цепи. Ничего не поделаешь. Говорят, подружись с собакой, но палки из рук не выпускай.

— Затем и привели меня сюда, чтобы назвать собакой? — вспыхнул Нагаш Акоп. — Вы вместе со своим ханом и всеми врагами моей страны — самые злые псы!.. — Выпалив это, он ждал, что палач мигом подымет топор.

Палач зло ухмыльнулся и подал знак Зулум Зекиру, чтобы он вышел из комнаты. Заперев за ним дверь, главный палач сказал:

— Аллах свидетель, люблю смелых людей. Не сердись, Нагаш, я всего только присказку припомнил. Садись, дорогой, минутная радость — и то радость.

Нагаш Акоп присел на низенькую скамейку и взглянул на человека, который должен был отрубить ему голову. Палач по-прежнему внимательно и заботливо точил топор, словно в этом заключалась вся цель его жизни. Бритое лицо взмокло от усилий и, казалось, вот-вот лопнет, как лопается кожура на зрелой дыне.

— Тот мастер хорош, который держит в порядке свой инструмент. — Послюнявив большой палец, палач поводил им по лезвию топора. — Согласен?

— Увы, правил этих не знаю, к мечу и топору не приучен. А жаль. У многих солнце померкло бы в глазах…

Толстые щеки палача снова затряслись от смеха.

— Храбрым я отсекаю головы одним ударом. Но не думай, что мое ремесло легкое. Иные шеи как у буйвола. Взять к примеру брата Тахмаз Кули Надир хана. Год назад я отрубил ему голову. Аллах свидетель, одного удара не хватило. Сам изумился. Невиданное дело. Только вторым ударом прикончил. Такой крепкой шеи за всю жизнь не рубил. — Он изучающе оглядел Нагаш Акопа. — И твоя, брат, подходящая… Жалко мне бывает сносить головы, да не станешь ведь противиться воле аллаха.

Палач отложил топор в сторону, потягиваясь, встал и с наслаждением зевнул. Затем снова попробовал лезвие топора, улыбнулся и, подмигнув, добавил:

— Острый. Будешь доволен. Пройдется по шее как ветерок, совсем не почувствуешь боли. Не для всех ведь я его так точу. Очень нужно. Вот снесу твою голову и повешу этот топор рядом с другими. — Он показал на стену.

— Может, хочешь сказать, ремесло свое бросишь? — с отвращением спросил Нагаш Акоп.

— С чего бы это?.. — удивился главный палач. — Буду рубить головы до тех пор, пока кто-нибудь мою не отрубит. Просто есть у нас, палачей, хорошее правило: одним топором отрубать только пятьсот голов. Больше нельзя. — Он подошел к висевшим на стене топорам, положил руку на один из них и с умилением сказал: — Вот этим я отсек голову брату нашего хана. Храбрый был человек, но привели на плаху, и раскис, лишился чувств. А этот я привез из Исфагана. Мне подарил его мой учитель. И принадлежал он старшему палачу, служившему у самого «иранского льва», великого Аббаса…

Нагаш Акоп слушал его бормотание с содроганием и отвращением. Голос главного палача, казалось, вырывался из игольного ушка. Палач полуоткрыл дверь и повелел одному из своих помощников принести кофе. На обреченного Нагаш Акопа он больше не глядел.

Странное нашло на художника оцепенение. Равнодушно глядел на топоры и ножи, на кичливого буйвола-палача. В душе не было ни страха, ни раздумий.

А палач уже сидел на тахте, поджав ноги, и с удовольствием прихлебывал кофе. Наконец, отставив пустую чашку, он глухо спросил:

— О чем думает великий художник?

Нагаш Акоп глянул на палача, да так, что у того вдруг брови полезли на лоб.

— Удивляюсь, чего ты все воздаешь мне почести? — спросил художник.

Палач улыбнулся.

— А кто в силах отказаться от получения одного тумана в день, тэр Нагаш? Я бы рад держать тебя в моем подземелье целую вечность. Есть человек, который платил мне и Зулум Зекиру по туману в день, чтобы мы продлили твою жизнь и облегчили твои страдания.

— Кто же этот благодетель?

— Мне велено молчать.

Нагаш Акоп был чрезвычайно удивлен новостью. Кто же решился в этом вражеском городе подкупить главного палача хана и омерзительного Зулум Зекира?

Палач с таинственным видом подкрался к двери, прислушался и, убедившись, что никто за ними не подглядывает, кинулся к Нагаш Акопу:

— Слушай, гяур, глуп тот, кто считает триста туманов малым состоянием. За всю свою жизнь я не заработал такой уймы денег. А друг твой обещал и еще кое-что. Ну, а у меня же трое деток. Вот и смекай… Этой ночью мы устроим твой побег.

Нагаш Акоп, как ошпаренный, подскочил на месте.

— Яваш-яваш[34], — прошептал палач. — Хан приказал сегодня вечером, при заходе солнца, обезглавить тебя — в час, когда наши муллы с минаретов будут призывать верующих в молитвенные дома. Приказ есть приказ, и мы обезглавим, но не тебя, а другого. Есть у нас глухонемой один, слуга… На что он годен, и пяти курушей[35]не стоит. Оденем его в твою одежду и… Кто об этом узнает? Мы уже не раз так делали, и всего только за сто туманов. А за тебя нам целых триста отсчитают! Значит, будь наготове и жди… А теперь иди! И будь спокоен, от трехсот туманов разве что дурак откажется. А этому глухонемому я дам индийское усыпляющее снадобье, в шербет намешаю. Так обалдеет, что на руках снесем на плаху. Оо!..

Палач продолжал говорить, но Нагаш Акоп уже не слушал его. Надежда на освобождение восстановила в нем утраченные силы. Мысли вертелись вокруг загадки: кто же его спаситель?..

С того самого дня, когда Есаи был возведен в сотники, он со своими товарищами Цатуром и Семеоном жил с войсками спарапета в Дзагедзоре. Правда, Цатур и Семеон порой целые дни проводили в аване Горис. В свое время, когда рамикам и малоземельным крестьянам раздавали земли, отвоеванные у персов, Цатур и Семеон не взяли надела. «На что нам земля, — сказали они. — Кто знает, под каким камнем сложим свои головы. Нам не нужны ни дома, ни дети — только лишняя забота». Они посмеивались над Есаи, который поехал в родное село Чакатен, отыскал сына, передал ему свой надел и теперь отсылал ему еще свое жалованье на хозяйство.