Мулла скривил окровавленный рот, вырвал еле державшийся зуб, бросил в сторону и заговорил быстро:

— Я раб пророка и должен отдать свою кровь его священному огню. Рабу не дано постигнуть пророчества аллаха. Но могу ответить тебе, армянский сераскяр, потому что ты показал пример храбрости и мужества. Да будет тебе известно, что все страны в мире принадлежат наместнику Магомета на земле — султану. И он снова пойдет на вас. И знай еще: мы идем на гяуров-урусов и должны покорить все страны, лежащие на этом нашем пути. Вы непокорный народ, мешаете нам. Вы приковали к себе гнев султана и обрекли ваши тела и души на гибель. Вы помогаете гяурам-урусам, и потому наш пророк разгневан на вас. И разрешил уничтожить вас.

— Вы все дуете в одну дуду. Салах, Шахин, Али паши говорили мне то же самое. А не думает ли раб пророка, благочестивый мулла, что мы и русские тоже вправе убивать вас, чему он был свидетелем сегодня?

— Непобедим османский меч, все народы должны пройти под ним! — воскликнул мулла.

— Рехнутый, — засмеялся спарапет и приказал сотнику Товме отпустить муллу на волю.

Товма почесал затылок.

На стене южной крепостной башни из бог весть когда образовавшейся щели тянулся к солнцу маленький куст дикой розы. Его тонкие, седоватые корни крепко обхватывали чуть сдвинувшуюся плиту — единственное, за что они держались… После небольшого ночного дождя первый на нем цветок кокетливо улыбнулся поднявшемуся на горизонте солнцу и, казалось, горел багрово-желтым пламенем.

Тикин Сатеник в это утро впервые заметила кустик, когда подошла к окну, чтобы подышать свежим воздухом. Башня находилась как раз напротив окна ее комнаты и так близко, что она отчетливо видела кружившуюся над цветком пчелу.

Всю ночь, склонившись над столом, она писала, писала и рыдала. О нерадостных, грустных событиях пришлось ей рассказывать потомкам в своей летописи.

«И в скале живет красота, — глядя на цветок, подумала она. — Ничтожный кустик, а как оживляет он мертвую башню». Она хотела отойти от окна, как вдруг заметила высунувшиеся из гнезда головы трех птенцов. Это были орлята. По бледному лицу Сатеник прошла улыбка. Птенцы робко поклёкали, стуча еще не окрепшими серыми клювами по камню. Затем они удивленно и долго разглядывали голубое небо. Видимо, впервые им приходилось смотреть на мир. Как красивы небеса, воздух, солнце, которое щедро сыплет свое золото на бескрайние просторы гор.

Сатеник грустно вздохнула. Поглощенная своим трудом, под грузом только ей одной известного горя, она даже не заметила, как прошла зима, наступила весна, как пробудился горный край, расцвел шиповник. Не заметила орлицу, свившую напротив ее окна свое царственное гнездо, снесшую яйца и выведшую птенцов.

Дверь с шумом отворилась, и в комнату как вихрь ворвалась Вард-хатун.

— Победа… — еле переводя дыхание, крикнула она и бросилась обнимать тикин. — Победили наши, твой спарапет, мой иерей. Они прислали гонца из Варанды. В ущелье Шоша наши наголову разбили войско Мустафа паши. Разбили… Победа… Ликуй, ликуй, госпожа! — И она принялась шумно целовать Сатеник.

— А какие известия от Давид-Бека? — спросила тикин.

— Бек отправился в Агулис. Поздравляю. Наверно, уже известили его о победе, и он на радостях пьет сладкое вино с ходжами и их женами. Ну и красивы же, бестии. После разгрома под Варандой турки не могут опомниться. Они уже не решаются идти на Арцах или Агулис. Пусть будет им наукой. Ах, боже мой… Сердце разрывается от радости. Представляю, как теперь петушится мой иерей. Ба, ба, ба! — начала кривляться и гримасничать она. — Даже разговаривать с ним будет нелегко. Приехал бы хоть на денек. Общипала бы ему бороду.

— Сейчас им нечего делать в Дзагедзоре, они отправятся на помощь к Беку. Да умножится слава твоя, господь наш, не отворачивайся от нас, — глаза тикин Сатеник увлажнились. — Орлят видела спозаранку — к добру это…

И весь день она не отпускала от себя прибывшего из Варанды гонца. Записывала то, что сообщал ей участник и очевидец варандских событий. А когда кончила писать и отпустила гонца, все еще продолжала сидеть у стола. Неодолимая тоска по Мхитару охватила ее. Ей казалось, что она летит к нему, бросается к его ногам и умоляет: «Не делай этого, Мхитар, забудь ее, пожалей меня… Забудь». Она не смогла удержать слез, когда вспомнила, что не ей принадлежит сердце любимого человека, родного мужа. Глотая слезы, она записала в летописи:

«И когда разрушились оковы зимы, вместо весенней радости ветер бедствий нахлынул на нашу страну, засверкало всепожирающее западное пламя. Вышел из своего логова бешеный Абдулла паша. Пришел проглотить страну Армянскую…

…А победивший турок в Варанде спарапет Мхитар, супруг мой, мужчина с ясным и благородным лицом, с длинными темными волосами. У него густые, изогнутые дугой брови, чуть вытянутый подбородок с кудрявой бородой и искрящиеся глаза. Высок он ростом, плечист и могуч. Жесток характером и упорен. Проникнутый великой любовью к народу армянскому, он посвятил себя целиком его делу…»

Перо выпало из рук Сатеник. Обхватив голову ладонями, она тихо заплакала. Слезы заволокли глаза, вдруг перед ней отчетливо предстала на белом листке бумаги желто-красная роза. Она постепенно разрасталась и вот уже преобразилась в Гоар, которая с дерзкой улыбкой на лице, казалось, говорила: «Тот, о ком душа твоя тоскует, принадлежит мне».

Весь день тикин Сатеник не выходила из своей комнаты. Старший сын, Агарон, еще с утра повел свой «полк юных» на ученье. Цамам и маленький Давид в сопровождении няни спустились в деревню Горис поиграть с крестьянскими детьми.

Тикин осталась одна, безутешная. О, как горька жизнь, как она тяжела! Горькими были и строки ее летописи. Перелистывая страницы своей рукописи, она невольно начала читать записи, сделанные ею зимой. Они рассказывали историю падения Еревана, которую она записала со слов бежавших оттуда армян.

«Храбро сражались ереванцы. Но турки все же победили. Они разрушили, уничтожили все. В городе не уцелел ни один дом. Старых и малых, женщин и детей, всех, кто остался живым, — угнали в плен. Дома разрушили, церкви превратили в конюшни. В Ереване не осталось ни одного хоть немного стоящего, способного на что-нибудь человека. У священников вырывали бороды, били и пытали так, что на них остались только кости. Девушек насиловали на глазах у матерей. „Гяура мучить — аллаху служить“, — хвастаясь, повторяли турки. Горе нам, горе беззащитному роду армянскому. Не разрешили хоронить покойников. Трупы бросали псам на съедение. Больных и немощных сбрасывали в ямы, чтобы гнили там заживо».

Тикин пришла в ужас от собственных записей. Ночью ей приснились кошмары — убитые, зарезанные дети, обнаженные, сошедшие с ума женщины и турки, турки… с ятаганами, с диким хохотом, с окровавленными руками. Она просыпалась от страшных снов и кидалась в объятия старой прислужницы.

— Спасите!.. — умоляюще кричала Сатеник.

А как-то под утро, заслышав звуки труб и рогов, закричала неистовым голосом:

— О, турки идут… Дети! Спасите моих детей!.. — и бросилась в соседнюю комнату. Но служанка успела преградить ей путь.

— Очнись, тикин! — закричала она. — Или не слышишь, это победные трубы твоего супруга.

— Супруга… — вздрогнула она. — Зачем он едет? Зачем?.. Двери моего сердца закрыты перед ним. Зачем он едет? Может, сейчас в Агулисе или Нахичеване турки снова проливают кровь наших людей. Почему он не едет туда? Дайте мне одежду.

Шумно открыв дверь, из соседней комнаты вышел Агарон.

— Отец приехал!.. — радостно вскрикнул он и выскочил на улицу.

Все уже были на ногах. Через открывшиеся широкие ворота в замок сначала въехал спарапет, затем Тэр-Аветис, а за ними воины тащили по земле десятки турецких знамен. Жители замка восторженными криками приветствовали прибывших. Бандур-Закария подбежал к спарапету, чтобы помочь ему слезть с коня.