— Либо турки? — потемнел Бек.
— Ты верно угадал, это так, — вздохнул Карчик. — Они открыто злословят: «Мы, говорят, отдадим Ереван турку, французу, кому угодно, но армянам и русским не уступим». Но Мирали хан предполагает, что ты можешь пойти на него войной, — продолжал Карчик. — Он готовится…
— А вы?
— Мы молим бога, чтобы так было.
— Тогда запасайтесь оружием, но не слишком явно. Ну, а коли хан все же заподозрит вас, убедите его, будто готовитесь противостоять туркам.
— Значит, придешь? — с надеждой спросил Карчик Ованес. — Когда ждать?
— Вот прибудут в нашу страну русские, тогда… — Бек прикрыл веки и тихо, словно боясь, что его подслушают, добавил: — Упаси вас бог преждевременно воодушевить народ. Пожалейте его. Повремените, пока нет ясности… И остерегайтесь турок, а не этого дряхлого Мирали хана.
— Что передать католикосу? — спросил Карчик.
— Я бы посоветовал ему ни во что пока не вмешиваться. Пусть мирно восседает на святейшем троне. Не католикосу вершить судьбу народа. Темен небосвод армянский. Одному богу ведомо, какие еще напасти низвергнутся на нашу голову. Пусть Эчмиадзин остается в стороне от светских дел, это выгодно и ему и всему народу.
— Святейший просил доставить посла северного царя также и к нему.
— Торопится он. Посол не иголка, которую можно воткнуть в папаху и незаметно провезти. Такое дело может возыметь гибельные последствия не только для святейшего престола, но и для всех армян в Араратской стране.
— Хан Баязетский известил католикоса, что в случае прихода русских в Ереван он покорится им.
— В случае прихода, — протянул Давид-Бек. — А придут ли они, сказать трудно. Дай бог… Пока суд да дело, будьте осторожны и с ханом Баязетским и со всеми персами. Они хитры и коварны трижды…
Карчик Ованес покинул Алидзор.
На следующий день Давид-Бек отправил князя Ованес-Авана в Гандзасар объявить послу царя Петра, что он готов принять его в своей столице.
«Добрые хозяева»
Пресыщенные вороны с истошным карканьем осаждали дворец Тахмаз Кули Надир хана. У главных ворот, которые теперь редко открывались, лежали полуголые дервиши и грелись, подставив солнцу обнаженные животы.
Было безветренно. Небо сухое, серое. Тавриз лениво пробуждался. Порою на полупустынных улицах города появлялся похожий на скелет нищий. Следом, крадучись, шли облезлые собаки. Казалось, стоит нищему упасть, и собаки набросятся на него, разорвут в клочья…
Уже больше года Нагаш Акоп в заточении в ханском дворце. Он терялся в догадках, почему его не продали, подобно другим пленным, и почему содержат в почете. А из памяти не шла ужасная ночь пленения. В глазах и сейчас еще стояло пламя пожара, в котором сгорела его мастерская. А как мучителен был путь в неволю!.. Босые, голодные, с израненными в кровь ступнями, шли и шли несчастные пленники. Шли, и, как кошмарное видение, вновь и вновь проплывало перед ними все случившееся…
Тахмаз Кули Надир хан, объединившись с Батали Султан ханом, во главе десятитысячного войска напали на армян. Но надеждам их на этот раз не суждено было сбыться. Едва персы продвинулись к Мегри, появился Мхитар. Он возвращался с Тэр-Аветисом от католикоса, а Давид-Бек тем временем с войском своим пребывал в отдаленном ущелье Вайоц.
Нападение было внезапным. И хотя персам скоро пришлось убраться восвояси, они тем не менее захватили множество пленных, в числе которых был и Нагаш Акоп.
Нет в мире чаши, которой можно измерить все страдания несчастного художника и других пленников. Тахмаз Кули Надир хан сполна выместил на них злобу за поражение. Многие были проданы в рабство. А вот Нагаш Акопа хан почему-то пока содержит здесь…
Дни проходили однообразно. До ужаса надоел своими посещениями Хосров-юзбаши, который без устали читал по памяти творения старых персидских поэтов и рассказывал всевозможные истории из жизни злополучных армян и грузин, о том, как, отказавшись от своей религии, они верно служили персидским шахам и каких за это удостоились почестей от Худабанды и его внука Аббаса.
Юзбаши обычно просовывал голову в полуоткрытую дверь и, громко поприветствовав своего подопечного, входил. Несмотря на неприязнь, которую он вызывал, этот хитрый и умный человек все же был чем-то вроде утешения для пленного Нагаш Акопа.
Как-то вечером персиянин пришел особенно веселым и любезным.
— Надеюсь, не очень скучал, мой друг? Вчера мне не удалось навестить тебя, — сказал он, как бы винясь. — Не могу избавиться от дел. Аллах свидетель…
— Скучно, Хосров-арбаб[32]. Одиночество — не лучший друг человека. Благодарю за посещение.
— Господин мой всегда расспрашивает о тебе.
— Я доволен и тем, что жив еще и что он присылает мне пищу.
Нагаш Акоп подошел к маленькому столу и откинул белую салфетку, под которой лежали кушанья. Еду, видимо, принесли недавно. В стеклянном графине пламенело вино.
— Присядь, почтенный Хосров-арбаб, выпьем с тобой…
— Пей на здоровье, — замотал головой юзбаши. — А я и не прикоснусь к этому греховному зелью. Пророк наш считает вино нечестивым напитком. Мусульмане не пьют, тебе ведь известно об этом.
— Известно-то известно, — наполняя чашу, ответил Акоп. — Но сам пророк до пятидесяти пяти лет пил этот нечестивый напиток, пока позволяли силы. Это только под старость он стал считать вино грехом. Но и тогда пророк допускал принятие вина, в случае коли то потребуется для поддержания плоти верующего.
Хосров добродушно засмеялся.
— Клянусь аллахом, брат Нагаш, ты знаешь наш коран не хуже старшего муллы. Если примешь нашу веру, мусульмане нарекут тебя своим великим Шейх Уль Исламом.
Нагаш осторожно поставил недопитую чашу на место и подозрительно взглянул на Хосрова. Тот вызывающе улыбнулся. Акоп ждал этого, но не хотелось верить, что когда-нибудь ему осмелятся предложить стать отступником. Кровь закипела в жилах.
— Я предпочел бы быть простым погонщиком мулов в войсках Давид-Бека, чем Шейх Уль Исламом всех мусульман, — с вызовом произнес Нагаш Акоп.
— Люблю упрямых и гордых людей, — сказал Хосров, разводя руками. — Удивляюсь только, как может человек добровольно подставлять голову под топор палача. Плевать я хотел на святую веру, если из-за нее в опасности пусть хоть один мой волос. Но я к тебе не за этим, брат мой. Оставим богов нашим муллам и вашим кешишам[33]. У меня другое дело…
«Начинается, — подумал Нагаш. — Ну что ж, доколе мне оставаться в неведении?» И хотя он понимал, что расставляются какие-то новые сети и что юзбаши заговорил о вероотступничестве неспроста, им овладело спокойствие. Нагаш выпил еще одну чашу вина и приготовился выслушать, что скажет юзбаши. Но тот вдруг предложил ему прогуляться.
«Коварством, что ли, хотят прикончить меня? — подумал Нагаш Акоп. — Может, храбрости не хватает сказать в лицо о смертном приговоре?..»
Вышли вместе. Стоявшие во дворе двое воинов отдали честь. Юзбаши шел медленно. Говорил о весне, сокрушался, что в этом году погибли все кусты роз в саду у хана.
— Страшно подумать, какую зиму перенесли! Все кусты повымерзли. А какие здесь были розы!.. Мы же вывезли их из Шираза.
— Привезли бы из нашей страны. У нас розы устойчивые, выдерживают даже холода, — сказал рассеянно Нагаш Акоп, и вдруг ему неудержимо захотелось поддеть юзбаши. — А есть и такие, что цветут до самого снега. От их аромата даже пчелы пьянеют. Но растут они в расщелинах, почти недоступны и обладают ужасно колючими шипами.
— Знаю, не окровавившись, не сорвешь, — вздохнул Хосров.
Странные желания рождались в душе Нагаш Акопа. Когда они проходили мимо покорно отдающих честь воинов, он еле удержался, чтобы не выхватить у них оружие и не размозжить кому-нибудь голову. В другом месте, проходя мимо коленопреклоненного, совершающего намаз муллы, Акопу захотелось пнуть его в горбатую спину. Затем появилось желание плюнуть юзбаши в лицо. Только чудо, казалось, удерживало его от этого.
