«Персидскому шаху Тахмазу от Армянского Верховного властителя Давид-Бека привет! Да будет ведомо тебе, о шах, что султан Ахмед приказал сидящему в Эрзеруме Кёпурлу Абдулла паше собрать войско и идти на твою страну. Султан намерен разгромить Тавриз, изгнать тебя, последнего потомка Сефевидов, достигнуть Исфагана и отдать отнятый у твоего отца трон своему единоверцу Мир Махмуду, провозгласить его персидским шахом. Большое бедствие приближается к нашим странам. Да поможет тебе великая мудрость твоя отличить добро от зла. Если хочешь унаследовать трон своего отца, отправь немедля человека, чтобы он пал к ногам русского царя Петра и просил о помощи. Только он может спасти твой трон и Персию. Иначе ты потеряешь все и страна твоя станет добычей турок. Сейчас посол русского царя пребывает у нас, и мы приняли руку помощи русского царя. Спеши, пока стамбульская змея не обвилась вокруг твоей шеи».

Закончив так письмо, Бек перечитал его, запечатал и, свернув в трубочку, перевязал зеленой лентой. Затем, обратившись к юзбаши, сказал:

— Тахмаз шах будет повержен султаном Ахмедом, если бог лишит его разума. Вставай, Мир Огуз!

Пленник поднялся, покорно потупился перед Давид-Беком.

— Ты свободен и можешь вернуться в свою страну…

Мир Огуз бросился на колени и стал лобызать полу кафтана Давид-Бека. Бек отодвинулся.

— Вот только письмо это шаху Тахмазу. Да не мешкай в пути. Мои люди проводят тебя до Худаферинского моста, что на Араксе.

Мир Огуз попятился и, открыв спиною дверь, исчез с глаз…

По лесной тропинке взбирались всадники.

Есаи ехал впереди. Он завернулся в бурку, надвинул на глаза башлык и как бы притаился.

Лил сильный дождь. Каменистая тропинка с трудом просматривалась в бурном потоке. Сотник молчал. Не говорили и сопровождающие его Цатур, Семеон и Вецки Маргар. Только нетерпеливый Цатур изредка отпускал крепкое словцо, поглядывая в недоброе, хмурое небо.

Путь они держали в родное село Есаи.

Он уехал из этих мест четырнадцать лет назад, но помнил здесь все, даже козьи тропы. Уехал, не питая надежды, что снова вернется сюда. Но вот судьба ведет его в родные места.

Жена Есаи умерла рано, в голодный год. В опустевшем доме остались они вдвоем с двенадцатилетним сыном Артаваздом. Ни земли, ни скотины. А подать — подушную и мелику за надел — надо было платить исправно. Не успел Есаи похоронить жену, как меликовы надсмотрщики налетели, словно коршуны. Есаи отдал мелику дом, но это не спасло, пришлось отдать сына. Ребенок и без того умер бы с голоду.

Сын плакал, когда надсмотрщики забирали его. Сам Есаи от горя рвал на себе волосы и в ту же ночь бежал из села…

Четырнадцать лет он как ветер носился из одной страны в другую, вечно голодный, бездомный. Спал на обочинах дорог, на свалках у постоялых дворов — словом, всяко испытывал судьбу. В одну из лихих годин пошел даже на воровство, но и этим не наполнил утробы — голод сжимал кольцо на его шее все крепче и крепче. С отчаяния уже было руки на себя наложил, да вдруг встретил Мхитара.

Теперь Есаи — сотник в войске спарапета. И в хурджине у него столько серебра, что он мог бы купить три пары быков. Теперь даже мелики говорят с ним уважительно.

Год назад сын приезжал повидаться с отцом в Дзагедзор. Есаи при встрече, не стыдясь людей, плакал, уронив голову на плечо сына. Артавазд был уже настоящим мужчиной.

— Отец, — сказал сын, — я пришел просить милости: выкупи меня у хозяина.

Есаи пошел к спарапету. Мхитару понравился молчаливый парень с большими натруженными руками. Он выкупил его, наделил семью пахотной землей и по просьбе отца назначил старшиной в то самое село, откуда они родом. Есаи, в свою очередь, отдал Артавазду все, какие у него были, деньги. С этим парень и уехал в село.

Мягкая улыбка скользнула под мокрыми усами Есаи. Радовало, что сын не посрамил его, за год сколотил хорошее хозяйство, женился, выстроил себе новый дом.

Дождь не переставал, а между тем надвинулась ночь, и продолжать путь было уже небезопасно. В лесу стоял такой густой туман, что, хоть обопрись на него, — не упадешь. Есаи вспомнил про свинарники, что на полпути к их селу. Повернул коня в сторону ущелья: тот послушно пошел на запах дыма. Скоро они разглядели едва различимую полоску огня. Лес наполнился лаем собак.

— Эй, люди, придержите собак! — подал голос Есаи.

Кто-то прикрикнул на взбесившихся собак и открыл дверь ограды свинарника. Всадники въехали. Свиньи, сбившись в кучу, толпились вокруг маленького сарайчика. Бородатый мужчина запалил факел.

— Кто вы? — спросил он не без тревоги.

— Служилые люди, — ответил Есаи. — Может, ты знаешь меня? Я ваш односельчанин, сотник Есаи. Не приходилось слышать?

— Ну как же это не приходилось? — словно оцепенел факелоносец. — Как же, брат Есаи… Тэр сотник! В такую-то иудину ночь, в такой ливень пожаловал к нам!.. Верно, важное дело привело? — Он подошел, поздоровался. — Я Мартирос, тэр сотник. Не помнишь небось?

— Какого рода будешь?

— Арчанц[41] я! Мартирос Арчанц!

— Ну как же, как же!.. — весело заулыбался Есаи. — Это ведь у твоего деда все, что было на нем, стянул медведь?

— Да, и с того самого дня нас прозывают Арчанц.

— Ну, здравствуй. Рад с тобой свидеться, Мартирос. Помоги, мы промокли, как мыши, угодившие в кувшин с таном[42].

Коней поставили под навес. Вошли в хижину-времянку, сооруженную из нетесаных каменных глыб. Обстановки в ней не было никакой. У стены на медвежьих шкурах лежали двое. Они проснулись от шума, потерли кулаками сонные глаза. Есаи похлопал одного по спине.

— Эй, Голодный Азария, ты все еще жив? — прокричал Есаи на ухо разбуженному человеку и засмеялся. — И теперь ешь сырую зайчатину?

— Боже правый! Да это никак наш Есаи?

— Именно он и есть! — Есаи поцеловал Азарию в колючие усы.

Другой был гусан Етум. Худой, с клинышком редкой бороденки. Заспанный, он недовольно поморщился и про себя подумал: «Заставят петь, черти. Не дадут человеку передохнуть».

Со двора вошли люди, что занимались с конями.

— Затопите тонир, — попросил сотник, — мы насквозь промокли и два дня не ели горячего.

Свинари запалили огонь в маленьком тонире, что был тут же, в самой середине помещения.

— Эге, и Етум здесь! Веселую же ночку мы проведем! — воскликнул Цатур, узнав гусана. — Откуда ты родом, пиликающий брат?

— Из Хндзореска, — ответил гусан. — Я шел в Мегри. Ночь настигла в пути. Спасибо, добрые люди приютили.

— Из Хндзореска, говоришь? — Цатур пододвинулся поближе к пламени, что подымалось из тонира. — Я слыхал, в вашем селе ослепляют третьего сына в семье, чтобы сделать его гусаном. Так ли это?

— Простит тебя господь, брат воин! — с обидой сказал Етум. — Сущая ересь. Разве может христианин совершить такое? В нашем селе, правда, много гусанов. Больше ста человек. Не от хорошей жизни люди идут бродяжить.

— А много таких, что задом открывают дверь?

— Зря глумишься. Где сейчас нет нищих?

Есаи протянул Мартиросу серебра:

— Бери, зарежь нам за то поросенка.

Мартирос почесал волосатый затылок:

— Но как же, Есаи? Для тебя, и вдруг за деньги?..

— Старую собаку не учат, бери! — настоял Есаи. — Ты гол как сокол, я это знаю. А завтра твой хозяин заберет у тебя за поросенка сына. Ну, бери же!

Вскоре поросенок, уже выпотрошенный, висел вниз головой над тониром. Зашипело сало, и все вокруг наполнилось запахом жареного мяса. Заскулили собаки у дверей. Гусан Етум шумно глотнул слюну: уж очень аппетит разыгрался. Мартирос вертел поросенка, а сам разговаривал:

— Ты ушел, брат Есаи, и как в воду канул. Мы уж думали, не увидим больше тебя. Слава богу, вернулся, и голова на плечах. Очень рады…

— А вам, крестьянам, как живется? — спросил Есаи.