— Благодарим, — не сразу ответил Мартирос. В голосе его послышалось скрытое недовольство. — Дай бог долгой жизни Давид-Беку и Мхитару тоже: избавились мы от персов… Теперь можно бы свободно дышать… Да, говорят, турки?.. А, Есаи? Ты там поближе к Беку и спарапету, что скажешь?

— Слышен лай! — мрачно проговорил Есаи. — Как знать, может, и начнется война. Да только не горюйте, мы к ней готовы.

— Да, родные, будьте готовы. Не дай бог снова попасть в лапы волков.

— Бог милостив, — вздохнул Есаи, — он судья праведный: одной рукой наказывает нас, а другой, по своему милосердию, помогает.

— Да будет нам благословение божье… — прошамкал гусан. — Не разверзнется над нашей страной чаша небесного гнева.

Поросенок тем временем изжарился. В румяные его бока вонзили небольшие деревянные вилы и вытянули из тонира. Свинари насыпали на плетенный из веток шиповника поднос соли, нарезали просяного хлеба. Все вынули свои ножи и приготовились. Есаи толкнул локтем Семеона. Тот извлек из хурджина небольшой бурдючок и три деревянные кружки. Сотник разлил по чашам тутовую водку и роздал свинарям. Гусан пить отказался.

— Видно, нет у тебя горя, Етум, — запихивая в рот большой кусок мяса, промолвил Цатур, — заливать нечего.

— Какое уж там нет! Если бы я насыпал свои горести в Аракс, река запрудилась бы, — покачал головой гусан. — Есть ли на свете хоть один армянин без горя на душе?

— Ладно, не сердись! — воскликнул Семеон. — Лучше спой нам. А то сидишь тут, не пьешь и не поёшь. Какому же черту ты брат?

— Дай ему сначала наесться досыта, а уж тогда и споет, — вмешался Есаи.

Насытился гусан быстрее других. Вынул он из суконного мешка саз, для пробы ударил несколько раз по струнам и запел. При слабом свете огня лицо его казалось медным, под пучками густых, лохматых бровей не было видно глаз, белые зубы сверкали.

Пел он тихо. Бередил сердце. Кусок мяса застрял в горле у Есаи. Вспомнились дороги на чужбине, топтание у чужих порогов… И он ведь когда-то пел эту песню.

У Семеона увлажнились глаза. Цатур поспешно проглотил кусок. Только Вецки Маргар и свинари спокойно внимали песне.

Саз Етума пищал, как больной ребенок. Выпили еще по чарке. Есаи хватил свою залпом. Водка обожгла горло и вместе с песней зазвенела в жилах. Он с грустью взглянул на гусана — всего год назад и сам был вот так же гол как сокол. Кафтан у Етума истрепан, грудь нараспашку, лапти на ногах истлели и чудом держались на кривых пальцах. Гусан встряхнул седой головой и словно бы зарыдал, как плакальщица-старуха:

Так печально Етум еще никогда не пел. Цатур, отвергающий все грустное, любитель кутежей и бражничества, вдруг зарыдал как дитя. Высокие плечи Семеона дернулись. Вецки Маргар поднес руки к глазам. У Есаи тоже защемило сердце: какое-то тепло разлилось внутри, потом вдруг, как от боли, резко вздернулась голова, и все в его глазах окрасилось кровавым цветом. Есаи вскочил на ноги и крикнул гусану:

— Довольно, старый филин! Довольно петь о крови. Замолчи, ты сжигаешь мне сердце!

Увлеченный своим пением гусан — то ли не понял его, а может, сделал вид, что не понял, — продолжал:

— Прекрати! — прогремел Есаи и сорвал саз с груди гусана.

— Горе! Мой саз! Отдай, тэр сотник! — протянул свои голые руки гусан. — Не отнимай у меня хлеб, ради бога, тэр сотник, не оставь моих детей голодными!..

Он зарыдал.

— Никто у тебя его не отнимает. Только перестань петь о крови и слезах. Не режь нас без ножа, сова из развалин. Пой другую песню, веселую!.. Хватит, уже тысячу лет поем о крови и слезах. Сердце у человека разрывается, опускаются руки!

— Такая у нас доля, тэр сотник! — простонал гусан. — Кровь и слезы — наша доля! Нет у нас иной песни, нет!..

— Есть! — задыхался Есаи. — Пора высушить слезы.

Он поднял саз и хотел уже бросить его в тонир. Старый гусан истошно закричал. Мартирос схватил руку Есаи.

— Не делай этого! — сказал он с угрозой. — Верни ему саз.

— Отдай, отдай! — крепко взявшись за ручку саза, потребовал и Азария.

— Прочь, прочь! — закричал Есаи. — Что вы, мои господа, что ли?

— Какие уж там господа! — рассердился Мартирос. — Мы рабы — рамики. Это ты господин, ты, тэр сотник! Правда, тоже когда-то был голым и голодным рамиком, но теперь стал князем. Брось и нас в огонь. Брось!.. Ты ведь господин, все можешь!.. Вон и твои сын стал волком у нас на селе, скоро шкуру с нас сдирать станет. Верни саз, пусть гусан поет о наших слезах.

— Молчи!.. — закричал, задыхаясь, Есаи. Глаза у него выпучились, и весь он дрожал.

— Помолчу, помолчу! — закрыл рот рукой Мартирос. — Что я могу сделать, должен молчать. Ты — сотник, сын твой — старшина. А внук, глядишь, и меликом станет. Тебе легко говорить. А я помолчу!..

Сотник посмотрел на односельчан, на своих воинов. Все стояли, повесив головы. Тяжелая сцена подавила их. Было видно, что они злятся и многое могли бы сказать, но не решаются. «Твой сын стал волком у нас на селе, скоро шкуру с нас сдирать станет», — бросил Мартирос. «Кто? Мой сын?..» — Есаи не хотел, не мог этому верить. Он чуть не ударил Мартироса сазом по голове, но, благо, рука не поднялась. Кого ударить? Рамика Мартироса? Нет, этого Есаи не сделает. Он заревел, как раненый медведь, и протянул саз Етуму. Тот взял, попятился назад и сжался под стеною.

— Гусан Етум пел наше горе, — сказал мрачно Азария. — Ты не хочешь слушать его, тэр сотник, дело твое — не слушай, а нам не запрещай. У рамика слез много и боль глубока.

— А я кто? Может, тоже скажешь, мелик? Стыдись, Азария!

— Ты был когда-то таким же голопузым рамиком, как и мы…

— А теперь что?

— Теперь ты сотник. А сын твой — хозяин села. Не хотели мы тебе говорить, но больше нет мочи скрывать. Артавазд безжалостнее любого персиянина. Он, проклятый, сжигает нас, жарит живьем. Спаси, господин…

Есаи побледнел. Словно кишка оборвалась в животе.

— Коней! — вдруг заорал он. — Ведите коней! — и бросился к бурке.

Воины повскакали с мест. Есаи вылетел из хижины. Собаки завыли.

— Господи Иисусе Христе! — пролепетал сжавшийся в комочек гусан.

Лошади мчались во весь опор. Дождливая ночь сменилась ясным утром. Уже припекало солнце. Нагорные нивы, кусты шиповника, шелестящая трава — все наполняло воздух пьянящим ароматом. Но Есаи ничего не чувствовал. Его лошадь тянулась из последних сил, то и дело настороженно поглядывая на раскачивающуюся над ухом плеть. Скоро потянуло дымом. Послышался лай собак. У Есаи сердце замерло. Перед ним предстало родное село…

Над плоскими крышами вились столбики. Некоторые из крестьян у себя во дворах или на улице крепили ремнями плуги. Другие грузили на мулов упряжь. Готовились в путь, сеять на горных отрогах просо.

Завидев всадников, люди снимали шапки, смиренно кланялись. Печально перезванивались церковные колокола. Разгоняя кур на улице, всадники подъехали к церкви.

— Где тут дом старосты? — спросил Есаи у крестьянина, что неподалеку счищал комья навоза, присохшего к ногам быка.

— Вон! — испуганно шарахнулся крестьянин, махнув рукой в сторону нового двухэтажного дома.

Кони придавили распластанного на дороге новорожденного телка. Какая-то женщина, сбросив с плеча кувшин, испуганно кинулась в ближайший двор. «Беззаконие я творю», — промелькнуло в голове у Есаи.

Дом старосты огражден высокой стеною. Окрашенные в зеленый цвет ворота были открыты настежь. Два телка из дальнего конца двора невинно взирали на пришельцев. Овчарка круче характером. Она было попробовала сорваться с цепи и накинуться на всадников, но тщетно. Несколько женщин сосредоточенно крутили жернова под стеною. «Хорошее сколотил хозяйство», — зло подумал Есаи и натянул удила запыхавшегося коня.