Отец поцеловал их. При свете лампы дети казались бледными и словно бездыханными. Отец на миг содрогнулся от мрачных мыслей, затем, перекрестившись, отошел.

— Не падайте духом! — сказал он, с трудом подавляя тяжелый вздох. — Берегите детей.

Вошел Мовсес. Ованес вывел его во двор и заговорил:

— Мы решили послать тебя в Сюник. Как, согласен?

Мовсес с готовностью кивнул.

— Надо просить Давид-Бека, чтобы пришел и вывел нас из окружения. Расскажи ему все, что ты видел своими глазами. Передай, что мы раскаялись в том, что не приняли его совета. Пусть не оставит нас на погибель. А как прорвем осаду, тотчас уйдем в Сюник.

Пока они говорили, подмастерья привели двадцать молодых людей из квартала Цирани, которым были хорошо известны потайные выходы из их квартала. Попрощались. Циранские молодцы повели Мовсеса.

Карчик глубоко вздохнул, посмотрел на облачное небо и потер лоб. Сорвал розу с куста, придушенного повителью, понюхал ее, не ощутив запаха, отбросил в сторону и пошел к позициям.

Стояла беззвездная душная ночь.

Из Стамбула прибыло вспомогательное войско, а с ним и строгий приказ султана Ахмеда немедленно занять Ереван и уйти к берегам Каспия, чтобы помешать наступлению русских в глубь персидской страны.

Султан поставил под начальство котайского паши двадцатипятитысячную армию и послал ее в помощь Абдулле. Котайский паша — совсем еще молодой, кривоногий от долголетней верховой езды турок с узкими монгольскими глазками, под которыми пролегли черные тени. Необыкновенно подвижные брови его густо выкрашены хной. Небрежно став перед Абдулла пашой, он торжественно произнес:

— Дарующий блага султан повелел мне прийти и отвоевать у гяуров-эрменов Ереван.

Сераскяра уязвили наглый вид и самоуверенность вновь прибывшего паши. Даже подобающего приветствия не произнес грубый котаец. Но Абдулла знал, откуда это идет. Котайский паша был сыном сестры султана Ахмеда и любимцем великого визиря.

— Сколько у тебя войска? — с деланным спокойствием спросил сераскяр.

— Двадцать пять тысяч.

— Я дам тебе еще столько же янычаров.

— Мне хватит своих людей! — усмехнулся котайский паша. — Гяуры-эрмены не стоят того, чтобы из-за них пускать по ветру войска владыки наших судеб султана! Я сам возьму Ереван.

Абдулла даже порадовался самонадеянности спесивца. «Ничего, — подумал сераскяр, — разобьет башку об ереванские скалы, тогда уж я поговорю с этим избалованным ослом».

— Хорошо, — сказал он уже вслух. — Я согласен. Только советую дать войскам дня два отдохнуть перед штурмом.

Котайский паша решил лично осмотреть места подступов к городским укреплениям.

Воды в Раздане было уже значительно меньше.

На сороковой день осады, ранним утром, турки возобновили штурм. Хотя Абдулла и питал некоторую враждебность к котайскому паше и даже желал ему поражения, однако приказал стрелять по городу из пушек и предоставил котайцам определенные вспомогательные силы.

Котаец ехал на коне впереди своего двадцатипятитысячного войска. Хорошо отдохнувшие, сытые, уверенные в победе — хотя бы из численного своего превосходства, котайцы под звуки барабанов и крики мулл форсировали обмелевшую реку и, заняв левый берег вдоль ущелья, кинулись вслед за пашой к укреплениям.

На этот раз к скалам приставили семьсот лестниц. Большая часть турецкого войска сосредоточилась на штурме единственной тропинки, ведущей от ущелья к городу…

Армяне поделили свои малочисленные силы на четыре части. Небольшой отряд охранял северные укрепления города, где скопившаяся вода уже обмелела. Хотя турки еще и не решались нападать с этой стороны, тем не менее нужно было обеспечить тыл. Командовали тут Бутик, сын Мариам, и старшина Дзагавана — Мовсес.

Второй отряд во главе с Логосом Кичибекяном и братьями Мкртичем и Мгуном защищал подступы со стороны реки, что течет вдоль квартала Еркуерес.

Ованес Хундибекян с тремя тысячами храбрецов занял позиции между старым мостом и мельницами, откуда турки намеревались перейти реку и, обогнув южные холмы, подобраться с тыла к кварталу Дзорагюх.

Карчик Ованес с двумя тысячами воинов должен был защищать проход у тропы. На случай оказания помощи попавшим в затруднительное положение частям выделили полторы тысячи копьеносцев и под началом монаха Григора направили их в квартал Хнкен. Оттуда они могли активно помешать нападению турок.

Штурм начался по всему фронту. Засевшие на берегу реки аскяры палили из ружей без перерыва. Дымом заволокло все вокруг, скоро он поднялся до вершин скал.

Полки турецких копьеносцев, зажав в зубах сабли, карабкались вверх.

От старого моста до аштаракской дороги все было заполнено турками.

Десятитысячный отряд набросился на позиции, занятые Ованесом Хундибекяном. Шаг за шагом они приближались к откосу, где в безводной канаве, под прикрытием каменных глыб, затаив дыхание, их ждали люди Хундибекяна.

Видя наступающую массу, паронтэр Ованес на миг испытал чувство страха. Но в следующую секунду в нем уже вскипела кровь, он обернулся к своим воинам и крикнул:

— Не пугайтесь этих разбойников, братья!.. Бейте их во имя спасения наших детей и нашего города!

Армяне стали посылать одиночные ружейные выстрелы. А скоро целый поток пуль полетел в движущегося навстречу живою стеной неприятеля.

Поредели первые ряды турок, но все последующие упорно подымались по крутому склону.

Сейчас обе армии находились друг от друга на расстоянии пятидесяти — шестидесяти шагов.

Ованес Хундибекян обнажил меч, огляделся вокруг и, увидев, что его люди уже несутся на врага, рванул вперед.

Побоище началось.

Позиция у армян была благоприятная. Они были наверху, а туркам, чтобы подняться, приходилось карабкаться по каменистому склону. Вот высокий турок совсем было подскочил к паронтэру, но в этот миг из-под его ног покатился камень, и он грохнулся. Ованес тотчас рубанул его саблей.

Ущелье гремело от воинственных криков и от стонов умирающих.

Абдулла паша, стоя под ореховым деревом, в подзорную трубу наблюдал за ходом сражения. Его искренне удивляло и восхищало упорство котайцев. Их беспощадно косили, лестницы под ними одна за другой разбивались, увлекая за собой уцепившихся за ступеньки людей. Но в одном месте, как заметил Абдулла паша, турки теснили армян: на участке между мельницами и старым мостом. Армяне и здесь усиленно отражали удары котайцев, но слишком уж неравными были силы.

Сераскяр не отрывал взгляда от котайского паши, над головой которого неотрывно держали бело-черное знамя с изображением черепа и полумесяца. Абдуллу обуревали двойственные чувства. Он ясно видел, что их войско побеждает, и не мог не радоваться этому. Но, с другой стороны, ему было досадно: вот уж возомнит этот самодовольный котаец, расхвастается перед султаном, что он, мол, один только и сумел взять Ереван, и будет, конечно, требовать себе соответствующей награды. Султан, чего доброго, назначит его сераскяром, не задумается, посрамит древний род Кёпурлу. «Хоть бы убили этого котайца…» — подумал Абдулла.

Ованес Хундибекян видел, как редеют ряды своих. Люди отступали под напором врага. Турки уже отрезали ведущий в город проход. «Падем, поголовно падем!» — подумал паронтэр, и им вдруг овладело какое-то странное успокоение. Нужен был лишь миг, чтобы он примирился со случившимся и посмотрел в глаза смерти. «Но прежде чем пасть, я еще многих уложу», — пронеслось у него в голове.

На левом фланге турки вновь прорвали оборону. Это случилось совсем неожиданно. Паронтэр едва успел перепрыгнуть через мельничную канаву. За спиной, всего в двадцати шагах, высилась скала. Князь защищался мужественно. Он вступил в рукопашную с двумя турками и уложил обоих. Шлем слетел с его головы, и седеющие волосы упали на лоб. Горсточку оставшихся с ним людей теснили новые отряды врага.

Паронтэр понял, что на этом все кончено. В тылу — неприступная скала, а впереди — нескончаемые полчища турок.