— Садись, садись, — потребовал Тэр-Аветис. — Овечки вы, овечки!.. Весь мир — волки, а вы ягнята. Магометане пожирают вас, режут, плюют в лицо, а вы… — Он повысил голос. — Почему ты не отомстила за мужа, почему? Почему не разворотила кочергой живот этому персидскому сеиду?

— Святой отец! — ужаснулась Арусяк и замолчала. У нее будто отнялся язык.

— Нет силы, нет рук, не было кочерги в этом несчастном селе? Почему вы остаетесь рабами, баранами? Почему вы не убиваете своих убийц? Они одного, а вы — двух. Почему?..

Тэр-Аветис перевел дух. Залпом выпил полную кружку вина, помолчал и выпил снова. Арусяк, стоя против него теперь уже на коленях, смотрела широко открытыми от страха и удивления глазами на страшного, сердитого гостя. Вдруг она встряхнула головой и сказала, задыхаясь:

— Есть у меня сила, и смелость есть, и рука, и кочерга тоже найдется. Но существует страшный суд. Есть пришествие Христа, есть ад, о боже!.. Кровь!..

— А для сеида не существует ада и страшного суда?

— Не знаю, — отмахнулась Арусяк, словно защищаясь от кого-то. — Я ничего не знаю, будь прокляты все — и христиане и магометане. Все!..

Вдова заплакала. У Горги снова сжалось сердце. Ему вдруг показалось, что вся боль мира обрушилась на плечи этой одинокой, всеми покинутой молодой женщины.

Как они оба ни настаивали, Арусяк не взяла в рот ни кусочка. Горе жгло ей душу. Женщина задыхалась от обиды и какого-то страшного оскорбления. Похоже, она готова была совершить что-то ужасное.

Не раскрыв больше рта, Арусяк вышла.

Горги собрал остаток хлеба, положил в угол, повесил пустой кувшинчик на вбитую в стену палку и сел на свое место. Тэр-Аветис примолк и, прислонившись к стене, уже подремывал.

Лучина угасла. В щели над дверью виднелась полоска синего неба, которая, однако, вскоре потемнела, и начался проливной дождь. С потолка упали на лицо Горги холодные капли. Он утерся рукавом.

Из памяти не уходили Арусяк, ее муж, которого убили только за то, что он армянин, христианин, коснулся мокрой полой своей бедняцкой чохи какого-то сеида.

Дождь сыпал удивительно часто. Жалили блохи. Сон не шел. Все было странно для Горги. Арусяк казалась родной, как сестра. Он будто уже видел ее когда-то, но где? Эти глаза, этот маленький рот, голос. На кого она похожа? На сестру? Нет! У сестры другие глаза, другой голос…

Дождь перестал. Над дверью снова показалась синяя полоска. Где-то поблизости чирикала ночная птица. От мокрого пшата в хижину врывался острый запах.

Горги не мог уснуть. Одна за другою сменялись картины. Горги виделась смеющаяся сестра и рыдающая Арусяк, погрузившийся в ручей буйвол и крестьянин со свечой в руке, тот, что кричал на инока… Сеид, убивший мужа Арусяк. Как страшен мир! И неужели всего этого не видит бог?

В шалаше было жарко. Еще пахло лучиной. Опьянял дух цветения пшатового дерева. А кусочек неба, видневшийся над дверью, был так чист, звезды такие ясные… Эти звезды заглядывают сейчас и в их дом-пещеру, в дымовое отверстие. И матери не спится — тоскует о сыне…

Блохи рассвирепели, жалили как скаженные. Осторожно, чтобы не разбудить Тэр-Аветиса, Горги встал.

— Куда? — спросил Тэр-Аветис.

Горги удивился:

— Ты не спишь?

— Сплю?! — застонал Тэр-Аветис. — Мертвый тут уснет. Ах, поганый мир! Куда ты собрался?

— Здесь невозможно, пойду лягу во двор, под деревом.

— Не ходи, — возразил Тэр-Аветис. — Во дворе небезопасно. Ночью всякое может случиться. Попробуем, может, все-таки подремлем.

Только после долгих мучений сон овладел Горги. Между тем Тэр-Аветис так и не уснул. Думал о предстоящей встрече. Любой ценой надо отыскать инока Мовсеса и с его помощью повидать католикоса. И чего Беку вздумалось послать его к этому гнилому старцу? Напрасный труд. Это не для Тэр-Аветиса, он создан, чтобы сражаться, а не уговаривать…

За дверью послышались шаги. Тысяцкий приподнялся и настороженно прислушался: может, враг? Положил руку на пояс, под рясой спрятан пистолет. Подождал. Шум не повторился, но он все же встал, подошел к двери и осторожно приоткрыл ее. Ночная прохлада обдала свежестью. Луна уже взошла и путалась где-то в ветвях раскидистого пшатового дерева. Из-под кустов косо падали две тени. Тэр-Аветис напряг слух. Он уловил голос мужчины.

— Бежим отсюда, Арусяк, душа моя!

Голос показался Тэр-Аветису знакомым. Где он его слышал?.. Мовсес?! Неужели это голос Мовсеса?..

— Опротивел мне монастырь и это рабство. Я жить хочу, Арусяк!

— Молчи, Мовсес, молчи, услышат, проклянут! — молила Арусяк. — Нельзя нам бежать. Пошлют погоню, поймают… О господи!..

«Эге!.. — усмехнулся Тэр-Аветис. — А сказала, что идет в монастырь. Вот ты какова, Арусяк». Он не сердился. Под деревом, в ветвях которого запутался диск луны, происходило нечто возвышенное.

Луна и влюбленные! Вечная гармония мира. А где-то рядом зло, война…

Тэр-Аветис был доволен, что так легко нашел Мовсеса. Пусть себе сколько хочет льет кровь с алых губ Арусяк, дело сделается утром.

Стараясь остаться незамеченным, Тэр-Аветис тихо прикрыл дверь и, вернувшись в лачугу, лег на свое место. Горги сладко спал. Перестало течь, в шалаше стоял тяжелый запах прелого сена.

Тысяцкий задумался об Арусяк и Мовсесе. Повсюду одно и то же — охи и вздохи, плач и муки. И почему человек не свободен, как горный орел, как воробей, как змея? Да, да, хотя бы как змея: сама себе хозяйка, сама для себя. «Пошлют погоню, поймают…» — вспомнил он слова Арусяк. Кто поймает? Какое имеют право ловить только за то, что у каждого из них по любящему сердцу?

Тэр-Аветис все думал, а синева в щели над дверью давно уже сменилась лунным серебром, и теперь все больше и больше светлело.

Арусяк пришла утром. Тэр-Аветис стоял под пшатовым деревом. Женщина смущенно поздоровалась. Он заметил в ее волосах обрывок трилистника. Щеки у молодки горели, губы вспухли.

— Сними с волос листок, дочь моя, — улыбнулся Тэр-Аветис. — Пойдешь в монастырь, заметят — как знать, что подумают. И платье отряхни.

Арусяк зарделась, того и гляди воспламенится. Изумленно вперилась в Тэр-Аветиса.

— Если хочешь бежать с Мовсесом, я помогу, — сказал он, глядя на восходящую зарю. — Не смущайся. Я все знаю. Ступай, скорей найди его, скажи, Тэр-Аветис зовет. Да слышишь, никому другому не произноси этого имени, повесь на уста замок… Иди, иди. Чего растерялась? Я понимаю и тебя и Мовсеса… Любовь благословенна…

Арусяк хотела поцеловать его руку, покаяться, но Тэр-Аветис крепко обхватил круглые плечи женщины:

— Ты имеешь дело с другом, горемычная!.. Не бойся меня. Пойди отыщи Мовсеса и приведи его скорее. Очень нужен. Пусть ничто не тревожит тебя!

Долго ждал Тэр-Аветис, Арусяк не возвращалась. От гнева священник-тысяцкий не находил покоя. Он уже рвал и метал.

— Не поверила! Испугалась девчонка, бежала с Мовсесом, а! — ломая пальцы, разговаривал он сам с собою.

Наконец, не выдержав, приказал Горги Младшему ждать в шалаше: может, Арусяк все же вернется, — а сам отправился в монастырь.

На улицах стояли лужи после дождя. Голопузые ребятишки с наслаждением барахтались в них. Паломники спешили в монастырь, неся в руках кто жертвенных ягнят и петухов, а кто больных детей. С Арагаца дул свежий ветер. Пыльца пшатовых деревьев и белый ивовый пух носились в воздухе. Сидящие под стенами старики, то и дело вздымая руки, вставали и просительно кланялись:

— Благослови, во имя господа.

Только в эти минуты Тэр-Аветис вспоминал, что он в священнической одежде, и еще большим гневом наполнялось его беспокойное, непокорное сердце: «Ради чего в ряженые пошел!»

В ограде монастыря опять толпились бесчисленные паломники. Расталкивая их, тысяцкий на этот раз направился прямо в вехаран[49]. Там у дверей два-три десятка молодых монахов с шумом отталкивали нищих, убогих, всех, кто пытался проникнуть в палаты в надежде приложиться к руке католикоса.