«Значит, прибыли», — заключил музыкант и ускорил шаг.

В ворогах ему преградили путь.

— Не свадьба здесь, не угощение, куда прешь! Назад! — сердито отрезал привратник.

Но музыкант оттолкнул его и прошел, не оглядываясь, вперед. Двор был вымощен камнем, всюду в бочках росли апельсиновые деревья. Золотистые плоды висли на тонких ветках и, казалось, вот-вот упадут на каменные плиты. Привратник, на миг растерявшийся, кинулся и снова преградил путь дерзкому музыканту. Он и кулаки выставил, но тут же попятился назад: слишком уж уничтожающим был взгляд незваного гостя.

На балконе показался владелец дворца — военачальник Константин; увидев пришельца, он поспешно спустился вниз и пошел ему навстречу.

— Надеюсь, никто не узнал тебя, тэр Давид-Бек?

— Прибыли? — вопросом на вопрос ответил переодетый Давид-Бек.

— Жду твоих повелений.

Бек быстро поднялся по каменной лестнице, с шумом открыл одну из дверей и вошел в комнату. Сорвав с себя саз и чужую одежду, отбросил их в сторону. Повернулся к Константину, который, скрестив на груди руки, ждал на пороге.

— На базаре у ворот сидит нищий. Доставь его ко мне. И чтоб никто из ходжей, собравшихся у тебя, не увидел его. Иди! — сказал он сухо, а подвернувшемуся слуге велел принести холодного мацуна.

— Лепешки!.. Лепешки!.. — кричал торговец и вдруг застыл на полуслове.

По каменным плитам зацокали конские копыта. И на базар ворвался отряд воинов из полка «Опора страны». Спешившись, воины приблизились к сидящему на земле Нагаш Акопу.

— Уйдите! — крикнул тот в отчаянии и стал отмахиваться руками. — Безбожники, окаянные персы!.. Куда вы меня тащите, куда?

Крик его разнесся по всей округе. Первыми бросились наутек зеленщики. Схватив в охапку разостланные лохмотья, кинулась бежать торговка семенами. Спешно закрыли свои лавочки мясники. Но прежде чем они успели запереться, к ним шмыгнул продавец лепешек.

— Нагаш Акопа схватили, — горестно сообщил он.

— Какой грех совершил несчастный? — дрожа от страха, спросил один из мясников.

— Может, он золото где прячет или, прости господи, лазутчик вражеский, — предположил другой.

— Типун тебе на язык! — вздрагивая, возразил продавец лепешек. — Рано утром здесь побывал бродячий музыкант. Купил сразу десять пирожков. Для чего ему было нужно столько? Темной он показался мне личностью, ой пронеси господи. Не иначе, его рука в этом деле замешана, клянусь могилой матери…

— Если немного прикусишь язык, голове спокойнее будет, — посоветовал мясник.

Нагаш Акоп все еще кричал, сопротивлялся. Собака его отчаянно лаяла. Ее пинали, били плетью, но она не отступала от своего хозяина. Тогда воины взвалили Нагаша на коня и поскакали прочь. Следом, жалостливо скуля, бежала собака.

Только во дворе казармы с Акопом заговорили.

— Не кричи! — сказал десятник. — Никакого горя мы тебе не причиним, а ведем к нашему господину, только и всего!

— Над отцом своим посмейся, желторотый! — не поверив ему, крикнул Нагаш. — Цари и князья давно плюнули на меня, горемыку. Зачем я им?..

Воины привели в порядок его одежду, кое-как убедили, что ничего ему не угрожает, и отвезли в дом военачальника Константина.

Давид-Бек, уже переодетый, остановившись под одним из многочисленных сводов дворца, вел разговор с главою амкарства[37] сюникских купцов паронтэром Агулиса меликом Муси, чернобородым человеком в длиннополом синем кафтане до самых пят. На красном широком поясе у Муси висели длинные четки. Его лысая голова, покрытая мелкими капельками пота, напоминала круглую дыню. Рядом с величественным Беком Муси казался совсем маленьким и невзрачным.

— Сейчас в самый раз возобновить нарушенную торговлю, — внушал Давид-Бек. — Вот моя воля. Ты глава амкарства, и ты должен взять это в толк.

— Чем нам торговать, тэр Давид-Бек, камнями, что ли? — пролепетал, заикаясь, Муси. — Нет у нас товаров, дотла обобрали. В амбарах один ветер гуляет.

И он начал плакаться на горький разор, в который впали купцы из-за войны с Персией, в результате чего закрылись торговые пути, ведущие в Стамбул и Исфаган.

Бек смотрел сверху вниз на этого плешивого человечка, и в нем все больше росло желание плюнуть в его круглую физиономию, смешать лгуна с землей… Но приходилось сдерживать себя, ибо только Муси, этот самый богатый в стране человек, мог восстановить торговлю и наполнить казну Верховного Собрания. Армянские купцы покорны Муси, с ним считаются европейцы, его караванам предоставляет свободный проход даже турецкий султан.

— Твои предки, Муси, торговали с Ленк-Тимуром, они наполнили казну Джихан шаха, благодаря им был богат шах Аббас, я уж не говорю о Венеции, Стамбуле и Астрахани, где они тоже торговали ювелирными изделиями и драгоценными камнями, лавки свои имели. Вы, купцы-армяне, содержали многие государства мира, а теперь, когда мы обрели свою государственность, не желаете развивать торговлю у себя?.. Остерегись, мелик Муси…

И, не ожидая ответа, Бек направился в отведенную ому комнату. Там уже ждал Нагаш Акоп. Бек долго рассматривал несчастного, который еще не оправился от неожиданного происшествия и потому недоверчиво глядел на вошедшего. Бек медленно приблизился к нему, взял за руку, дружески пожал ее.

— Ты узнал меня, Нагаш Акоп? Мы встречались сегодня.

— Впервые вижу тебя, человек. И желал бы знать, кто ты такой?

— Я Давид-Бек.

— Не верю! — отпрянул художник, устремив на него свои большие пытливые глаза. — А я-то думал, что существует на свете хоть один властелин, имеющий жалость к несчастным. Выходит, я ошибся.

— Почему же? — удивился Бек.

— Ты велел привести меня к себе связанным. Применил насилие. Да, ты Давид-Бек! Но тебе не стоило бы забывать, что я — Нагаш Акоп. Обессмертить смертных волен только я. Ни насилие, ни меч, ни имя твое на такое не способны. Доселе я слышал о тебе лишь доброе, все, что возвышает человека до величия…

— Прости меня, Нагаш, — сказал Бек, — за это печальное недоразумение. Мои люди на знали, что ведут тебя ко мне. Я радуюсь твоему возвращению из плена. Знаю о твоей славе и знаю, на что ты способен, и достойно ценю светоч твоего искусства.

— Что ж, это похвально, — улыбнулся исстрадавшийся живописец. — Если в тебе действительно жива любовь к прекрасному и возвышенному, а такое редко встречается у властителей, я прощаю твой поступок. То, что ты снизошел до беседы с несчастным и обездоленным, делает тебя выше и величественнее всех князей и царей, которых я видел и рисовал.

— Я был сотрапезником твоего отца, великого Нагаш Овнатана…

— Того, кто умер в несчастий, изгнанником, когда ты был уже властелином, — вздохнул Нагаш Акоп.

Давид-Бек слегка смутился.

— Знает бог, что беда его осталась мне неведомой, — сказал он виновато. — В те дни вся земля наша была в опасности. Теперь бы я отдал жизнь за твоего отца…

— Он радовался тобою начатому делу, — заговорил шепотом Акоп. — Мечтал видеть воскресшей армянскую власть. Желал быть твоим помощником, но смерть сразила…

— Мир праху его, — взволнованно произнес Бек. — Что ж теперь делать, горем беде не поможешь. Ушел великий Нагаш Овнатан, но остался ты. И в этом наше утешение. О твоей беде я наслышан. Отрешись от нее, мужественный человек, и останься полезен армянскому народу. Я помогу тебе восстановить твою разрушенную мастерскую, где ты мог бы учить других писать портреты.

— Странная доброта!.. — уставившись в одну точку, произнес Нагаш Акоп.

— Но и ты обязан помочь мне.

— Чем может нищий помочь властелину? — поднял голову живописец.

— Забудь то, что было, великий человек, — уже с некоторой повелительностью в голосе продолжал Давид-Бек. — Потеря твоя велика, я знаю. Но ты остаешься Нагашем, у тебя есть родина, которая отныне свободна от чужеземцев, и жив твой народ. Утешься этими великими дарами. Отбрось ярмо страданий. Я помогу тебе во всем, постараюсь, чтобы имя твое вновь произносили с почтением в нашей стране.