Пировали до полуночи. Но веселье было Мхитару ножом в сердце. Порой он закрывал лицо ладонями и, не стыдясь окружающих, плакал навзрыд. Плакал и все целовал сына, говорил ему нежные слова, будто малому дитяти. И все требовал, чтобы тот не плакал. Гусаны растерялись. Что бы они ни играли, ни пели, все не нравилось обезумевшему от горя спарапету, он ругал их, в раздражении бил об пол чаши. И все просил какую-то особую, ему одному ведомую, самую печальную песню земли. Не находил себе места и Бархудар. Пил, но вино не играло в жилах.

— Я своими руками разорву на части сына! — кричал он и бил кулаками об стол. — Покрыл позором мой род, изменник! Ах, Мигран! Только попадись мне, изрублю… Только попадись…

И он тоже плакал. Безудержно.

Мхитар встал, в сопровождении Бархудара, пошатываясь, прошел в отведенную ему комнату и снопом повалился на мягкую постель. Попробовал снять сапоги, не смог. Бандур-Закария нагнулся, чтобы помочь, но Мхитар отвел ногу.

— Постыдись! — закричал он сердито. — Ты старше моего отца! Я сам сниму. Дай кинжал, разрежу голенища. Послушай, Бандур-Закария! Отец мой, отец, послушай. Увели, увели… Эх, — ударил он кулаками себя в грудь, — мой Давид, родненький, моя Сатеник… Эх, все я потерял, все! Моя Гоар. Где она? Для кого я отныне живу?

Сапоги так и остались неснятыми, он скоро уснул. Уткнувшись лицом в ладони, молча плакал мелик Бархудар. Ему ли было не знать, что виновником несчастья его дочери был Мхитар. Он, кто, любя Гоар, тем не менее насильно выдал ее замуж за другого.

С преисполненным печалью сердцем Бархудар ушел к себе.

Ушел и Агарон. Остался только Бандур-Закария. Он сел у ног своего господина и съежился, как это делал много лет назад, когда служил молодому Мхитару, яркой звезде вновь созданного армянского государства.

За окном все больше и больше сгущался мрак, смоляной чернотой своей окутывая горы и заполняя ущелья.

Мхитар проснулся поздно.

Голова не болела. Под глазами заметно припухло, во рту стояла горечь. Удивился, что спал одетым. Пожалел Бандур-Закарию, увидев его бодрствующим. И муторно стало от воспоминания о вчерашней попойке.

— Мог бы и поспать! — мягко упрекнул он старика.

— Если бы ты был в своем доме, я, может, и поспал бы, — недовольно ответил тот. — Ты вернулся с победой и с трофеями, пошли их бог тебе еще, но отчего не идешь в свой дом, не утешишь убитых горем людей своих, не скажешь им ласкового слова? Ведь они ждут тебя, все глаза проглядели! Не пойму я, чем тебя привлекло это чужое гнездо?

— Кончай, старик! — сквозь зубы бросил Мхитар и резко поднялся. — Никто в моей стране не должен перечить мне, пойми это раз и навсегда! Всё!

Вошел Агарон, пожелал отцу доброго утра и хотел поцеловать ему руку, но Мхитар остановил его:

— Сперва почти Бандур-Закарию! Он отец мне, а тебе дед! Запомни это на всю жизнь!

Бандур-Закария удивился неожиданной ласке. Но так взволновался, что, благословляя Агарона, прослезился и тотчас примирился со всем. «Что с ним поделаешь, — подумал старик, — остается тут, ну и пусть, он ведь и здесь у себя».

Мхитар шагнул на балкон, что выходил во двор.

Утро было настояно ароматами цветущей черешни и пшата. Мхитар глубоко вдохнул весенний воздух. Пахнуло свежевыпеченным лавашем. Вспомнился дом детства, лаваши, которые мать приносила ему, пряча за пазухой, чтобы не остыли, и совала в руки.

Три внучки мелика Бархудара — дочери убитого сотника Паки — подошли к нему. Старшей было едва четырнадцать, смуглая, робкая, с испуганными глазами.

Все три были в одинаковых платьях, с косами, густо намасленными и заботливо причесанными. Старшая держала в руках кувшин с водой, средняя — мыло, а третья, которой было не больше девяти лет, — полотенце. Малышка смело смотрела гостю в лицо, а старшая потупилась, и тень от ее длинных ресниц падала на щеку с родинкой.

— Как тебя зовут? — весело спросил Мхитар старшую и подставил ладони, чтобы она полила ему воды.

— Гоар, — смущаясь, ответила девочка.

— Гоар? — удивился Мхитар и сразу загрустил. Где та Гоар, которую он так ждет? Почему она не едет? Может, не хочет отозваться на его тоску?

Мхитар вдруг увидел Бархудара и отвлекся от своих мыслей.

— Сколько Гоар в твоем доме, брат Бархудар? — спросил он, грустно улыбаясь.

— Всего две. Паки очень любил сестру, потому и назвал свою первую дочь ее именем. Упокой, господи, душу его!

— Аминь! — утираясь полотенцем, откликнулся Мхитар. — Преданный был человек Паки.

Мхитар говорил, а сам все поглядывал на маленькую Гоар. Глаза девочки, казалось, излучали свет. В лице уже проступали воля и смелость, присущие многим дочерям гор. Это понравилось Мхитару. Он подарил каждой из девчушек по золотой монете, поцеловал в лоб и вошел в дом.

К завтраку кроме военачальников и сотников пришли братья мелика Бархудара, их сыновья и некоторые именитые сельчане. Все поднялись, увидя Мхитара, и поклонились дорогому гостю. После трапезы Верховный принял гонцов от военачальников ближних и дальних гаваров.

Константин сообщал, что дела в Нахичеване идут хорошо: укрепили крепостные стены, нашли мастеров, умеющих готовить порох. Народ полон решимости защищать свой город. И хотя турки вроде бы спокойно сидят в Ереване, нахичеванцы вооружились от мала до велика и готовы к бою. Есть слухи, что Абдулла намерен со дня на день покинуть Тавриз. Константин сообщал еще и о том, что в Нахичеване видели Тэр-Аветиса. Пробыв там всего один день, он удалился в монастырь Вардананц в Астапете.

Князь Баяндур сообщал из Верхнего Кашатахка, что он дал знать о своем приезде арцахцам и они группами, вооруженные, приходят и вливаются в войско. А еще князь просил Мхитара поторопиться с прибытием, арцахцы, мол, с нетерпением ждут Верховного властителя, не терпится им выступить против турок.

Мхитар повелел передать Константину приказ, чтобы зорко следил, куда, в каком направлении уйдет из Тавриза Абдулла, и тотчас сообщил бы ему. Баяндуру и мелику Егану наказал ждать его прихода и без него выступлений против врага без нужды не предпринимать.

Мхитар ждал Гоар. Она запаздывала. Что только не лезло в голову: может, обижена, а может, и того хуже — охладела к нему и тем, что не откликается на зов, хочет отомстить за пережитую боль, хочет заставить страдать?..

Терпение Мхитара истощилось. Не мог он больше ждать Гоар. Приказал готовиться к выступлению в Арцах.

По случаю проводов снова пировали. Замок Бархудара опять гремел и сотрясался от зурны и гусанских песен. Рекой лилось вино. Пили и воины. Все веселились. Мрачным и злым был лишь Верховный властитель. В душе он рвал и метал. Гоар не только не приехала, даже не удостоила ответом. Каково это?

К полуночи все утихло. Мхитар отпустил военачальников, попрощался с хндзорескцами и направился в отведенную ему опочивальню. Холод одинокой обители на сей раз резанул его в самое сердце. Вдруг почудилось, будто в соседней комнате слышится голос Сатеник. Он представил лицо жены, отчетливо увидел выражение муки и терзания на нем, потянулся, хотел погладить, обнять и… пришел в себя. Стремительно повернулся к двери и трижды хлопнул в ладоши. На пороге появился Бандур-Закария.

— Уйдем отсюда, отец Закария! Вернусь из Арцаха, уйдем в Дзагедзор! Не упрекай меня ни в чем. Я несчастен! Все, все потерял! Последний нищий богаче меня! Кругом мрак! И в душе моей мрак. Света хочу, света!..

Старик на минуту вышел и вернулся с Агароном. Они зажгли восковые свечи.

— Еще, еще света! — требовал Мхитар. — Разве не видите, здесь всюду мрак! Дайте еще света.

Агарон со страхом посмотрел на отца. «Что с ним такое? — подумал сын. — Неужто этого человека со стальной волей может так сломить горе? И почему именно сейчас, когда осуществилось то, к чему он стремился, ради чего пожертвовал родными и близкими, так опустились его плечи?»

Агарон принес новые светильники. Комната наводнилась светом.